Из записок районного опера
Шрифт:
Это — если сломать Гирю пытками и заставить его сотрудничать со следствием. Но он — не сломается, не такой человек. Бит в прошлом уж неоднократно, и без всякого эффекта, так чего ж мне теперь от него ждать иного?.. Наоборот даже, нельзя его пытать по — настоящему… Вполне способен он нарисовать» сознанку», якобы начнёт «чистосердечничать», поверю я ему, расслаблюсь, он на воспроизведении расскажет всё в общих чертах, ещё где-либо схимичит, зато на суде — всплывёт всё это, с жутко неприятными для меня комментариями… Каждую туманность в деле изобразит Гиря на суде как результат моего злодейского фальсифицирования материалов дела, если ещё и подвезёт ему попасть
Так что продолжаю я в упор смотреть на бледного от предвкушения своих будущих страданий арестанта. Готов он внутренне к боли, ждёт её… Ещё один довод за то, что пытать его нельзя, а надо — думать…
Двое суток из отпущенных мне законом 72 часов уже прошли, ничего я не достиг, а — почему?.. Думал плохо, вот что!.. Оперативную комбинацию скомстрячить следует, и не простую, а — с выдумкой, с изюминкой, чтоб в самое святое удар ужалил, и чтоб прочно сел Гиря на мой крючок…
Начинаю смутно жалеть, что не беременна Колумбина от Гири на месяце этак восьмом или девятом. Тогда — просто, тогда я в дамках.
Посадили бы её на стул напротив сожителя, и начали бы легонечко тыкать дубинкой в пузо… Нет, не я, спаси и помилуй! На беременную женщину руку не подыму ни за какие коврижки…
Найдутся другие… С таким простеньким делом справятся и они!..
Булькало б в её животе от мягких, но настойчивых толчков «демократизатором» моих помощников… Эти толчки постепенно усиливались бы, заставляя несчастную вопить от боли и страха, яростно кричал бы прикованный наручниками к спинке стула Гиря, и от ужаса орал бы в пузе ещё не родившийся младенец… А я — с грустной отрешённостью смотрел бы на их мучения, не забывая ежеминутно напоминать, как легко и просто можно прервать их: «Сознайся!.. Расскажи!.. Подпиши!..»
А надумай он, сознавшись, назавтра же отказаться от своих слов — и процедуру можно было бы повторить по новой…
Да неужто не дрогнет у папки сердце?.. Ужель не поймёт он: не стоит и одной слезинки невинно мучаемого дитяти вся его так называемая «выгода» от молчания?!
Дрогнет!.. Какой ты ни есть душегуб и зверюга, но когда пытают твоё ещё не родившееся дитя — всё подпишешь, и во всём сознаешься!..
Силён инстинкт самосохранения, но инстинкт продолжения рода — сильнее!..
Но не беременна Колумбина, вот в чём фокус… Да и вообще — пустотелка…По оперативным данным (один из сексотов некоторое время назад спал с нею) в детстве переболела чем-то по женской части, и с тех пор родить — не может… Жаль!.. Бить же её саму на глазах Гири — всё равно, что себя самого по щекам хлестать. У него таких, как она — полрайона!..
Родители у Гири умерли уже…Сёстер и братьев вроде бы нет… Стоп — стоп… как это — нет… Есть брат, старший!..
Шуршу бумажками, нахожу нужную… Точно, есть брат — Петренко Федор Николаевич, 52 года, вдовец, проживает там-то, работает плотником в жилуправлении, и по месту работы, и по месту жительства характеризуется положительно, — не пьёт, не курит, не говоря уж о наркоте… Насчёт дамского пола — нет данных, но жена — была, два года назад умерла, значит — не извращенец… И детей не имеет, единственный родич — младший брат… Любит его, с детства заботится о нём, непутёвом… Когда тот оба раза сидел — регулярно
Отправляю Гирю обратно в камеру («Посиди ещё, милок, подумай, и если не начнёшь колоться — будут тебе в и л ы!..»), сам же начал готовить комбинацию…
4. П О Д С Т А В А
Тем же вечером в двери скромной холостяцкой обители Фёдора Николаевича Петренко позвонили — неназойливо и просяще, как и полагается звонить воспитанным людям. Он открыл (дверной цепочки нет, «Кто там?» — не спрашивает, чудик…), увидел на пороге своего участкового, а вместе с ним — меня, и ещё — двух граждан с лицам только что остограммившихся с и н я к о в.
«Проверка паспортного режима! — бодро сообщил участковый. — Я-то тебя знаю и уважаю, Николаич, но сам понимаешь — служба!..»
А Фёдор Николаевич и рад — радёшенек… Одинок ведь, любой гость — подарок… Не знаешь, как и принять его, бесценного…
И впустил нас в свой дом, наивный… Жизни не знает, ума — не избыток, с милицией ранее плотно не контачил… Кто побашковитее и соображает про окружающее, тот мента без санкции прокурора к себе не впустит, и без той же санкции на арест или задержание никуда из квартиры вместе с ментом — не уйдет… В твои годы, отец, нельзя быть наивным… В мире царит зло, кто не научился защищаться — тот обречён…
Обстановка на адресе — скромная, «а — ля — пролетарий середины 70-х». То есть мебель — куплена ещё тогда, и успела износиться… Ковры, хрусталь, золото, инвалюта, прочие изыски здесь явно и не ночевали. Но — чистенько, по холостяцким меркам — уютно. На стене — фото некрасивой женщины в самодельной «траурной» рамке, одно — единственное облезлое кресло в углу… Я устраиваюсь в нём, а участковый усаживается на стуле (за день находился, рад дать отдых натруженным ногам!), остограммленные же граждане остались у порога. Их дело — маленькое, ещё насидятся когда-нибудь…
Фёдор Николаевич не знает, чем нас угостить, робко предлагает чай с сухариками (в доме, поди, больше ничего вкусненько нет). Оно бы и неплохо почаёвничать, но время не ждёт, «извините, не можем — служба!».
Участковый деловито листнул страницами предъявленного хозяином паспорта, я тоже кошусь краем глаза. Вроде — нормалёк, без вырванных страниц, смазанных печатей, или косо налепленной фотографии… Но возвращать паспорт участковый не спешит, держит в руках, задавая какие-то второстепенные вопросы, и всё — с улыбочкой, душевно, по-домашнему, почти по родственному… Тут-то я, всеми подзабытый, бросающий по сторонам цепкие взгляды, неожиданно воскликнул: «О, а это что такое?!» И — мигом извлёк из — под кресла валяющийся там пакетик с веществом, напоминающим наркотическое. Подношу к носу, смачно нюхаю, словно кусок ветчины, сообщаю окружающим: «Кажись, конопля!..»
У наблюдавшего эту картину Фёдора Николаевича отвалившаяся от изумления нижняя челюсть с глухим стуком падает на пол. Участковый тоже нюхает, и хотя у него хроническим насморком заложен нос — авторитетно подтверждает: «Да, кажись… оно!..» А граждане у порога ничего не говорят, но смотрят в оба, они ж — «свидетели»!..
«Постойте, какая конопля?.. Полчаса назад я подметал в комнате, и под креслом ничего не было!» — руками вставив челюсть на прежнее место, с жалкой улыбочкой уличённого в многолетнем каннибализме попытался объясниться Фёдор Николаевич, смутно надеясь, что — шутка это…смешной ментовский розыгрыш!.. Сейчас мы скажем, что пошутили, и вместе дружно посмеемся…