Из записок районного опера
Шрифт:
Мёдом потек бы мой голос: «При любом раскладе сядешь, Эрнестик, так что в полнейшей ты безнадёге… Смитлицкая тебя опознала, и ещё куча свидетелей сыскалась… Аотом устрою вам очную ставку… Но если сейчас раскаешься ты от чистого сердца, если с самого начала следствия проявишь сознательность и желание загладить вину перед правосудием, то разве ж мы не пойдём навстречу твоему столь понятному желанию остаться на свободе?!. У адвоката появятся железные аргументы в твою защиту, сам прокурор выскажет просьбу ограничиться в отношении тебя, хорошего и пригожего, исключительно «условняком», а судьи — они что, нелюди?!. Нет, и они снисходительны к тем, кто вовремя раскаялся…
Ты ж понимаешь — это не санаторий… Унижать тебя станут, бить — каждодневно, спать будешь только у «параши»… Опидорастят обязательно, это как закон… Заболеешь туберкулёзом, заразишься СПИДом, после освобождения (если доживёшь!) сгниёшь медленно и неотвратимо, чуя копошащихся в твоих гнойных ранах могильных червячков… М-да…
Я тебя, Эрнест, не пугаю, не предупреждаю даже… Ты и сам парень башковитый, всё и без меня прекрасно понимаешь… Нет, я только заранее сочувствую, вот и всё… Ты ж клёвый пацан, зачем тебе — ЭТО?.. Дай «явку с повинной» — и спи спокойно, зная, что твоя судьба — в надёжных руках!..»
Так внушал бы я ему, и он мне почти поверил бы, но — с примесью некоторой неуверенности, которую он бы и высказал тоненьким баритончиком, истекая соплями и слезами от жалостливости к себе, бесценному: «А вот сосед по камере, Пашка Медведев, другое говорит… Мол, не сознавайся ни в чём… Мол, это только за кражу, ежели она — первая и украденное возвращено, могут у с л о в н я к дать, а за вооружённый грабёж — загремишь минимум года на четыре, если сознаешься… А не сознаешься — может, со статьи и соскочишь…»
Моему возмущению нет границ. «Он сказал тебе такую хреновину?!.» — переспросил бы я насмешливо, громко захохотав в адрес сунувшего нос не в свои дела Пашки Медведева (позеленел бы от ужаса Пашка, услышав, что в моём хохоте для него персонально кроется).
А потом как дважды два доказал бы я Гире, что закон — как флюгер, куда мы со следаком его повернём — туда и ветер дуть будет, это и ежу понятно, какие тут ещё сомнения?.. Подписывай «чистосердечные» — и гуляй на воле с чистой совестью… Может, и не с завтрашнего утра, но назавтра после суда — верняк!
И всё равно не захотел бы он ставить в моих бумаженциях свою подпись, боясь подвоха…Сам — подлый, и от других подлянку ждёт, зараза!.. Но я — не навязчивый… Отлучился бы на пару часов («За сигаретами схожу, а ты пока с моим коллегой пообщайся!»)…
…Свидевшись с парой сексотиков, и успев в пивнухе за углом оприходовать бокальчик пива с таранькой, возвратился бы в свой кабинет.
Коллега, распарившись так, словно в бане побывал, с закатанными по локоть рукавами
И — убежал бы, успев шепнуть, что с меня — бутылка… Ну, это мы ещё посмотрим, чего он он тут добился…
Оглядываю притаившегося на табурете Эрнеста Николаевича… А чего у ребятёнка такие нынче гляделки выпученные?.. И на мордяшке — припухлость, словно бился головкой о что-то твёрдое, но не оставляющее видимых следов…
Участливо спрашиваю, что случилось… И тогда, испуганно понизив голос и поминутно оглядываясь на дверь, взахлёб сообщает мне Эрнест Николаевич вещь невероятную и неслыханную: только что в помещении уголовного розыска его — ПЫТАЛИ!!! Да-да, самым настоящим образом, как в фильмах о фашистах, и даже — ещё больнее… И не раз, не два, а много-много раз… Все два часа моего отсутствия делали Эрнестику такие бяки — буки, что и непонятно, как сумел пережить такое, бедняжка…
Я ахаю и охаю. Из глаз растроганного моим сочувствием бедолаги на мою грудь подозрительно капает. Я оттираю его слёзы выуженной из мусорной корзины замусоленной ветошью, и активно солидарничаю с его гневной жаждой возмездия. Поведение моего коллеги и мне самому кажется неслыханным, непростительно-жестоким, С чего бы это он так?..
Но тут же я припоминаю, что на прошлой неделе бандиты схватили и жестоко надругались над детьми, женой и тёщей моего товарища… Вот он, видимо, обозлённый зверствами криминала, слегка и того… перестарался!..
Да и вообще, осторожно развиваю я тему дальше, в милиции не одни ангелы служат… Не все здесь — благовоспитанные джентльмены вроде меня, есть кадры и погрубее… И чтобы я в дальнейшем имел возможность всячески защищать Эрнеста Николаевича от их невоспитанности и невоздержанности (бандиты слишком у многих моих коллег вырезали их семьи на корню, — Эрнест Николаевич ещё будет иметь возможность пообщаться лично с моими рвущимися отомстить криминалу корешами), то должен он помочь мне, доказать своим поведением: «Я — хороший, меня не надо зверски избивать… Я и сам всё расскажу!»
И услужливо подставляю я грудь под щёку разрыдавшегося от радости простофили, и сую ему в руку шариковую ручку, и подписывает он давно уж приготовленный протокол с уличающими его признаниями, и сообщает заодно уж, где находятся нож и награбленное…
И — идёт в «зону» если и не на все «шесть с прицепом», то как минимум — на четыре полновесных годка изоляции от прелестей вольной жизни…
Вот так по молодости и жёлторотости дурачки обычно и поднимают с пола первый срок. А покажи силу характера, сумей устоять перед уговорами — через трое суток вышел бы на свободу!..
3. РАБОТА С ОПЫТНЫМ.
Но, повторюсь, наш Гиря — учёный — крученый, все ходы-выходы знает, с ментовскими штучками знаком не понаслышке… Тюрьма научила его трём надёжным истинам: не верь, не бойся, не проси!.. Знает прекрасно Гиря, как важно уметь молчать, и насколько непоколебима его позиция, пока он в «чистосердечных» не запутается, и «сознанку» на свою шею наподобие пудового камня не повесит. Трудно такому рога обломать…
…Но — можно!.. Даже и самый заматеревший рецидивист — всего лишь человек, зачастую — не слишком умный, и даже обязательно — не слишком умный… Кто побашковитее — те в университетах преподают, толковые книжки пишут, на худой конец в банках председательствуют, а не занимаются уличным г о п о м… Можно его р а з в е с т и, хоть и сложно… Но и — нужно!..