Из жизни фруктов
Шрифт:
Воцаряется молчание. Томин давится подступающим смехом.
— Нам понятно, с кем вы скидывались, — говорит Саковин, — но, может, все-таки назовете имя?
— Что хотите! Не могу!
— Ну, хорошо, оставим… Вы знакомы с Шишкиным? — помолчав, продолжает Саковин.
— С рынка. Не люблю его.
— А откуда вы его знаете?
— Ходит к нам.
— Не слышали: был случай — он пять суток отсидел? — вставляет Томин.
— Слышал.
— Мерси, — фыркает Томин.
Малахов не замечает:
— Он такой. Если заведется. Азартный. Все просадит, чтобы по его!
— А почему вы его не любите? — интересуется Саковин.
— Ну… между нами. Боюсь за Котю. Плохо влияет.
— Ой, Малахов! — не выдерживает Знаменский. — Восьмое чудо света!
— Зачем? — Малахов готов, пожалуй, обидеться.
— Да я не в насмешку, Иван Степаныч.
Саковин забирает «бразды правления»:
— Есть одна неясность. Ну рассердился, Шишкин, как вы выражаетесь, на опера. Решил отомстить, так?
— Так.
— Ну а Знаменского-то почему вместе припутали?
— Не понял?
Саковин в раздумье чешет подбородок и заходит с другой стороны:
— Не было слухов, что вместе с «опером» еще кого-то… в Африку?
— Это похоже. Опера сначала по бабьей линии хотели. Застукать — и жене. Или на выпивке. Чтобы начальству. Потом юрист говорит: лучше сделаем. Обоих в один мешок.
— Про кого? — «обоих»?
— Не знаю. Больше не знаю.
Саковин вздыхает, обводит всех глазами.
— Ну что, товарищи?
Томин поднимается.
— Я бы считал, пора кончать.
— Ох, Иван Степаныч, — встает и Знаменский. — Прибавили вы нам седых волос…
— Пал Палыч! — душевно говорит Малахов. — Я ведь предупреждал. Сразу же. Помните, говорил? Поостерегитесь, мол. Мафия. Империя. Не остереглись вы… И мам-Тоне небось неприятности.
Тут Малахов прав. Неделю спустя на заседании Комитета народного контроля оглашается весьма резкий доклад о проверке дел на базе.
После короткой паузы зампред говорит:
— Хотим получить ваши объяснения, товарищ Чугунникова.
Чугунникова в большом напряжении. Услышанное превзошло ее опасения. Но она решает придерживаться все-таки заранее заготовленного обтекаемого варианта своей речи:
— Спасибо, товарищам, принявшим участие в проверке, — говорит она, умудряясь
— Товарищ Чугунникова, — прерывает зампред, — члены Комитета ждут от вас не общих рассуждений о чужих недостатках, а объяснения безобразных фактов и злоупотреблений, имевших место на вашей базе. У кого вопросы?
Вопросы есть. Первый у пожилого рабочего:
— Перед приходом народных контролеров несколько тонн овощей вывезли на корм скоту под видом отходов. Чтобы не оказалось излишков. А что не успели, сбросили в канализационные колодцы. Вы знали об этом?
— Нет, — решительно отрицает Чугунникова.
— А я сам лично разговаривал с грузчиком, который прибегал к вам сказать, что же это делается — прямо вредительство. А вы его, извините, я мужчина, и то не могу повторить, куда вы его… направили.
Звучат и другие голоса, обличающие завбазой. Атмосфера сгущается, хотя у Чугунниковой находятся солидные защитники среди присутствующих (как и следовало ожидать).
Она бьется до последнего:
— Разрешите ответить на конкретные пункты обвинений с цифрами в руках. Полагаю, это все же прояснит меру моей личной ответственности!
Она раскрывает папку, которой до того не пользовалась. Поверх бумаг лежит записка — крупные, неровные буквы: «Мама, чтобы я осталась с тобой, будь честной!»
Чугунникова закрывает глаза и стоит молча.
— Мы ждем, — напоминает озадаченный зампред.
Знаменский смотрит сбоку пристально, пытается понять, что происходит.
Чугунникова садится. Произносит приглушенно:
— У меня все… Как решит Комитет.
Предлагают высказаться Пал Палычу. Зампред говорит заключительные слова.
Чугунникова от всего отгородилась. Мысленно она начинает уже примеряться к будущему, где ей предстоит пережить следствие, вероятно, суд… и как-то не потерять дочь.