Из жизни полковника Дубровина
Шрифт:
Она не попятилась, она ступила из сенцев на крыльцо, всматриваясь в меня. Отца моего она тоже не так-то уж могла помнить. Я был похож на отца. Сохранила ли ее намять это имя? А может быть, кто-нибудь и еще так ее называл.
Она смотрела, смотрела на меня. Мне было легче, я знал, что это она!
— Здравствуй, Анюся! — повторил я. — Забыла меня?.. И я забыл...
— Смотрю я... Смотрю... Глаза подводят... Знаю я, кто ты... Знаю .. Сказать боюсь...
— Чего же боягься? Светит солнце... Чайки вон над рекой летают... День белый!
—
Узнала! Но почему же покойник? Это что же, она так высказывает свою обиду, что я не подал весточки? Или?
— Я не покойник, Анна Ивановна! Живой!
— А говорили, погиб... Где же в такую войну живым остаться!
— Остался, Анна Ивановна! Приехал вот...
— Ко мне приехал?
Что тут скажешь? И не оправдаешься, лучше и не оправдываться.
Я взял ее руки. Кисти рук развернуты в разные стороны. Что-то говорил прораб о ее руках. Устали, дескать, руки. Так мы стояли, глядя друг на друга, отыскивая прошлое скпозь пласты времени.
А вот и он, Власьсв.
Невысок ростом, сибиряки больше в кость раздаются.
Легко спрыгнул с коня, провел пальцами по усам, стряхивая пыль, и к нам. Мы его в правлении ждали.
Твердая поступь, солдатская выправка. Окинул нас коротким взглядом из-под седых, надвинувшихся на глаза бровей. Поздоровались... Сел за свой стол, еще раз посмотрел на нас. Томский товарищ и Волоков вышли.
Мы остались вдвоем. Таиться было нечего. Я представился. Он удивился.
— Полковник? Из Москвы? Что же такое стряслось?
Далекие наши края. Не говорю глухие — нет глухих мест, где человек живет... Однако далекие.
Он еще раз взглянул на мое удостоверение.
— Дубровин? Алексеевич! У нас тут знают Алексея Федоровича Дубровина...
Он вопросительно посмотрел на меня.
— Алексей Федорович — мой отец...
— Этим и обязаны вашему приезду?
— Нет! Просьба, Николай Павлович! Разговор должен остаться между нами...
— Такое уж у вас учреждение, и без предварения понятно! Так что же? Не плен ли вспомнить приехали?
— Плен...
Власьев сдержанно вздохнул.
— Много раз вспоминать приходилось! Забыть и сам не забудешь...
— Вам что-нибудь может подсказать из далекого прошлого фамилия Шкаликова?
— Как не может! Обязательно даже может! Только что же покойника вспоминать?
— Покойника? Откуда у вас такая уверенность, что он умер?
— Как меня председателем выбрали, написал ему письмо... Знаю... По себе... Трудно нам было, кто в плену побывал. А мне люди нужны. Приглашал его работать в колхоз. Жена ответила, умер, дескать! Утонул! Тому лет пятнадцать уже...
— Жив Шкаликов!
— Жив?! Хм! Удивляться не хочу! Всякое может быть... Фокус, конечно, занятный! Но плохого вы от меня о нем не услышите! Жизнь он мне спас!
— Вы что же, без него не решились бы на побег?
— Побег? Оттуда? Из немецкого лагеря? Каждый час о побеге думал! И не
— Вас выводили на работы... Это было за пределами лагеря. Завалы, разрушения...
— Протокол нашего допроса, я вижу, вы изучили, Никита Алексеевич! Сохранился?
— Сохранился...
— Со Шкаликовым не беседовали?
— Ищем, чтобы побеседовать!
— Нового он вам ничего не расскажет! Бесполезно! Хотя придется объяснить, зачем умер!
Власьев грустно усмехнулся:
— Выжил я, товарищ полковник, потому, что умел молчать. Разные там и всякие подворачивались с разговорами о побеге... Может, кто и искренне искал попутчиков, а чаще — от лагерного начальства проверку делали... Игру такую любили. Сколотит провокатор группу для побега, соберутся. Немцы даже помогут. Только из лагеря долой — они следом... И весело, и начальству реляция, вот, дескать, какие мы молодцы ребята! Никто от нас уйти не в силах! Шкаликова откуда-то перевели.
Шальной он, что ли, или испугался, что из нашего лагеря уже никуда не переведут. Он прямо в открытую предлагал всякому и каждому... Бежим — и все тут!
— На этот раз вы не испугались, что это провокация?
— Я опять же ничего ему не ответил... Завалы, обвалы там всякие... Это все не существенно... Шкаликов ударил по очкам немецкого солдата. Сбил очки. Голубев вырвал у солдата автомат и прошил очередью немца. Как они убили немца, я сразу и решил — можно бежать!
Если Шкаликов провокатор, то и ему беда, не простят — И в побеге он не выдаст...
— Вы этого не рассказывали на допросе...
— А если Шкаликов не провокатор, а просто шальной и отчаянный малый? А? Загубил бы я его таким предположением! Потому и не рассказывал...
— Почему именно он пошел на хутор договариваться? Голубев считает, что по своей смелости...
— Голубев доходил... Он обессилел от голода... Куда ему идти? Раскольцев сам не спешил... Я так считал: если Шкаликов провокатор, а на хуторе немцы — не пойдет.
Должен провокатор знать, где беглецов ждать договаривались... Нет немцев — снова риск... Вызвался идти, пусть идет. Жребий кидать между мной и им надо было!
— Ну и как сейчас вы считаете? Провокатор он или нет?
— Никак не считаю... Не знаю, и точка! Всем, чем могу помочь, помог бы ему оправдаться!
— Помогите! Почему вы решили, что мы обязательно хотим его в чем-то обвинить? Во всяком расследовании всегда есть две стороны. Я тоже был бы рад, если бы он оказался честным человеком. Может быть, так оно и есть... Человек он во всяком случае сложный. Он исчез из дому. Скрылся... Разыграл спектакль... Утонул...
И пятнадцать лет каждый месяц посылает деньги дочери... Такое напридумывал с этими переводами, мы ищем, никак найти его не можем! То из одного города идут переводы, то из другого! И все под разными фамилиями...