Из жизни собак и минотавров
Шрифт:
– Вам бы только всех сук перетрахать! – кипятился Макс, едва не кидаясь на возлежавшего в позе римского патриция Лопуха.
– А вы напрочь имбридированы, словно какие-нибудь Габсбурги. Вот и ваши щенки уже на собак не похожи, – возражал Лопух, впрочем, возражал лениво и насмешливо, потому что уж кто-кто, а Макс не имел ни малейшего отношения к этим самым собачьим Габсбургам.
Тимофей, с его сомнительным по части породности отцом Троллем, с его собственными кутятами – как они там? – от метисочки, был склонен скорее принять сторону Лопуха. Однако горячность Макса, вескость его аргументов в ком угодно могли поколебать веру в идеи интерпородизма. Единая раса – это, конечно, прекрасно,
А вот в чем антагонисты Лопух и Макс сходились безоговорочно, так это в отношении к Большому контакту. Когда разговор впервые зашел о нем – дело было поздней ночью, Наталья Георгиевна погасила на кухне свет и отправилась спать, – Тимофей просто остолбенел. Он-то думал, в тайну из тайн посвящен он один, избранный. И вот те на! О Большом контакте запросто болтают на кухне. И что болтают!
– Я этих контактов нахлебался, когда со слепыми работал, – прикрыв глаза, гудел Лопух. – Что не так, так палкой по спине. Нет уж, увольте от таких контактов…
– Палкой по спине – это еще ничего. Если, упаси Бог, такое случится, этот гребаный Большой контакт, тебе палка сахарной косточкой покажется… – Макс то поднимался с подстилки, то снова плюхался на нее. – Нас миллионами отстреливать будут, в корейских ресторанах места в холодильниках не хватит, шапок нашьют на несколько поколений вперед… Нет, братцы, нам такие контакты не нужны. Лучше уж как собака Баскервилей… – Он повернулся к Тимофею: – А ты что об этом думаешь?
От неожиданного обращения Тимофей растерялся и, не зная, что ответить, неопределенно буркнул.
– Насчет Баскервильской ты, брат, загнул, – заговорил Лопух, – но я уверен, что Большой контакт – это всего лишь идиотская выдумка оголтелых пансобакистов. Делать им нечего, кроме ловли блох, занятия себе не могут найти, вот с жиру и бесятся.
– Ну вот! Ну вот! А вы со мной спорите! – горячился Макс, хотя спорить с ним никто и не собирался.
Лопух что-то ответил, Макс продолжал гнуть свое, но Тимофей их уже не слышал. Уткнувшись носом в здоровую лапу, он думал о добре и зле, которых так много в окружающем его мире, наверное, того и другого поровну, думал о причудливых собачье-человечьих отношениях и еще о том, что все это дано свыше, и не с того уровня, откуда ему спускают невнятные инструкции, а еще выше, неизмеримо выше. И там, высоко-высоко-высоко, должно быть, все так и задумано, устроено: чтобы собаки жили рядом с людьми, и дельфины тоже, ну не рядом, а в воде поблизости, чтобы собаки и дельфины, а может, еще какие разумные существа всегда посылали двуногим сигналы о своем разуме, о готовности прийти на помощь, сделать доброе для них, для людей, дело. И от этого все становятся хоть немного, но добрее – и собаки, и дельфины, и люди тоже. С этим Тимофей и заснул.
Михаил любил шахматы, а Лопух с Максом и примкнувший к ним теперь Тимофей любили смотреть, как он играет. Не то чтобы их интересовала сама игра, просто в гостиной было уютно и тепло, потрескивали полешки в настоящем камине, возле которого все трое укладывались и грелись в полудреме. Впрочем, неугомонный Макс долго дремать не давал, будоражил друзей, то и дело навязывал им какой-нибудь бессмысленный спор.
Вот и сейчас он приставал к Лопуху: «Ну вот скажи, если ты такой умный, почему мы не можем играть в шахматы? Глупее людей, что ли?» Лопух, которому шахматы были до фонаря, только чтобы отвязаться от Макса, пробормотал что-то банальное насчет слабости абстрактного мышления и неспособности собак к счету.
Бубнеж Макса раздражал Тимофея, отвлекал от мыслей о своем. Тяжело вздохнув, он встал и подошел к шахматному столику, за которым сидели Михаил и его частый партнер – высокий костистый мужчина с морщинистым лицом и длинными седыми волосами. Он всегда приходил с мальчиком-инвалидом лет тринадцати, привозил его в инвалидной коляске, а в гостиной пересаживал в кресло. Вот и сейчас все трое сидели, молча глядя на клетчатую столешницу с резными фигурками. Тимофей подошел к ним и вспрыгнул на стоявший у столика стул. Мальчик, не отрывая взгляда от доски, погладил его по спине. Тимофей вежливо шевельнул хвостом и тоже уставился на доску.
Это странное, на первый взгляд, бессмысленное человеческое занятие, с которым Тимофей прежде не сталкивался, сразу же заинтересовало его, как только он поселился в доме. Поначалу он пытался разгадать смысл долгого молчаливого сидения людей напротив друг друга, наблюдая за выражением их лиц, жестами, движениями рук, прислушиваясь к коротким репликам. Потом его внимание переключилось на доску, фигурки, их редкие перемещения. Вскоре он уловил явную закономерность в их шажках по клеткам, а еще через несколько дней – поразительно скоро! – резные деревяшки ожили в его сознании, обрели характеры и повадки.
Тимофей понял шахматы. Более того, он обрел удивительную, присущую лишь незаурядным шахматистам способность без просчета вариантов видеть далекие последствия своего хода. Трудно сказать, что это было – интуиция или некая экстрасенсорика, хотя, согласитесь, то и другое, по сути своей, одно и то же, – но ситуации на доске, и реальная, сиюминутная, и отдаленные, окрашивались в голове Тимофея в разные цвета в зависимости от полезности или, напротив, вредности для позиции хода, который предстояло сделать. Было при том множество тонов и тонких полутонов, а в целом, если предельно загрубить картину, благоприятному течению партии соответствовало синее и его оттенки, а любое неблагополучие на доске отзывалось желтым. Если же позиция становилась опасной, желтизна сгущалась, приобретала угрожающий, тревожный характер.
Наверное, это объяснение многим покажется полной невнятицей, да и сам Тимофей, умей он говорить, вряд ли бы смог объяснить, каким образом он оценивает позицию. Но ведь это в равной мере относится и к шахматистам-людям.
Сегодня Михаил и Седой разыграли сицилианку, и партия перешла в путаный миттельшпиль со взаимными шансами. Всех этих слов Тимофей, разумеется, не знал, но ясно видел окрашенную в синее перспективу: белым, которыми играл ветеринар, надо бы поставить свою вторую по росту фигурку, ту, что с шариком на макушке, на d5. Должно быть, для Михаила это было не очевидно, и он уже минут десять тяжело думал, рассеянно дергая себя за нос.
«Ну двигай же!» – мысленно подгонял Тимофей Михаила, тихонько поскуливая и от нетерпения ерзая на стуле. Но игроки на него даже не глянули. И тогда Тимофей подался вперед, приподнял здоровую лапу и неловко подгреб фигурку к нужной клетке. Ферзь встал на d5, покачнулся и упал на доску, подкосив черного коня на d6.
– Ты чего, Малыш? – буркнул Михаил и поправил фигуры. – Не мешай! Убери лапы!
– Взялся – ходи, – засмеялся мальчик.
Михаил раздраженно отмахнулся и потянулся за пачкой сигарет, лежавшей у него за спиной на журнальном столике. Воспользовавшись моментом, пес снова выставил лапу и повторил свой ход, на сей раз удачно. Ферзь, не покачнувшись, замер на d5. Тимофей радостно тявкнул, а мальчик захлопал в ладоши.