Изабель

Фрестье Жан

— Ты сам все осложняешь, — сказала Изабель. — Ты не должен сердиться на меня за то, что я прошу тебя сделать что-то совсем простое, что доставило бы мне большое удовольствие. Ведь я прошу совсем немного: спать рядом с тобой.

Немного помолчав, она добавила:

— В конце концов это твои проблемы. Тебе и решать их.

— И все же в какой-то степени это касается и тебя, — заметил Поль. — Ты не бездушный предмет. Следует ли понимать, что ты предоставляешь мне полную свободу действий? Как и любому другому в подобной ситуации…

— Речь идет не о ком-то другом, а именно о тебе.

— Тогда ты сошла с ума!

— Да нет же! Совсем напротив. Я слишком доверяю тебе. Ты — мой отец, к тому же умудренный жизненным опытом человек. Кому как не тебе знать, как поступить в том или ином случае?

— Ну ты меня просто пугаешь.

Она улыбнулась:

— Вот именно это я и хотела сказать тебе,

но ты рассердился. Ты больше не злишься на меня?

— Нисколько. И все же тебе пора спать.

Он вновь склонился над кроватью, чтобы поцеловать ее. Она произнесла почти шепотом:

— Может, это и глупость, но мне обидно сознавать, что я нисколько не нравлюсь тебе. Не по этой ли причине ты не хочешь остаться со мной?

Ее слова показались ему вполне искренними. Он выпрямился, бледный как полотно:

— Я ухожу потому, что ты слишком нравишься мне.

— Вот так-то лучше. А теперь, после того как ситуация немного прояснилась, ты уже не побежишь сломя шею от меня?

— Ну, будет, — сказал он, — пора спать.

«Первое, о чем я подумал утром, когда часы пробили одиннадцать: „Нет, не буду торопиться. Поваляюсь-ка я еще в кровати, почитаю, потом долго буду приводить себя в порядок. Так мне удастся скоротать время перед завтраком“. И в самом деле, я раскрыл начатый накануне полицейский роман. Внизу раздавались голоса Изабель и Элизы. Я так увлекся чтением, что не заметил, когда их беседа оборвалась. Внезапно я почувствовал, что меня окружает тишина, хотя я не мог с точностью сказать, как давно она наступила. И в мгновение ока все аргументы, выдвинутые мною при пробуждении, когда я сам себе доказывал необходимость держаться подальше от Изабель, улетучились, словно дым. А я-то считал их такими вескими и неоспоримыми! Мне следовало бы полностью изменить свое поведение. Дать волю своим чувствам, получить удовольствие, а уже потом покоряться судьбе, поскольку, как мы знаем, против нее не попрешь. „Поживем, увидим!“ — вот каким было мое философское кредо, которому я был верен на протяжении последних сорока лет. Что касается этого пресловутого „увидим“, то я хлебнул его сполна. Чего только я не насмотрелся за эти годы. И все мне мало. И все же надежда не оставляла меня. И это вовсе не казалось мне полным безрассудством. Не теряя времени, я побрился, принял душ и оделся. Раз ты принял решение, то надо претворять его в жизнь как можно скорее.

Элиза остановила меня уже в дверях. На ходу я дал ей необходимые распоряжения насчет завтрашнего дня, затем спустился по склону. Когда я был уже в метрах трехстах от рощицы, Джаспер выскочил мне навстречу с радостным лаем. С этого расстояния я еще не мог как следует разглядеть, что происходило за деревьями. Подойдя поближе, я увидел Изабель. Она была в свитере и джинсах.

— Сегодня утром ты не принимаешь солнечные ванны?

Она скривила легкую гримасу:

— Уже холодно.

Приподнявшись, она протянула мне щеку для поцелуя, после чего мы уселись рядом под деревом, где она только что загорала. Ее лоб и щеки были покрыты капельками пота, и я понял, что, завидев меня издали, она поспешила прикрыть свою наготу. Она хранила молчание, словно была смущена от того, что впервые не предстала передо мной во всей своей красе. Я же сделал вид, что не заметил ничего. Впрочем, мне было все равно, была Изабель в одежде или в чем мать родила. Главным для меня было ее присутствие. Все остальное казалось вторичным и второстепенным. Я был по-настоящему счастлив на этом клочке земли, где мог смотреть на нее, слышать ее голос и даже прикоснуться к ней рукой. Подобно многим я имел самые превратные представления о желании. Кое-кто убежден, что страсть замешена на сексе. В действительности секс порой губителен для нее. Праздник любви наступает в тот момент, когда партнеры еще не обменялись ни единым жестом. Вот о чем я размышлял, молча глядя на Изабель. Я любовался длинными, темными ресницами, игрой света на ее щеках, глубиной ясных глаз, красотой пышных волос, нежно очерченными губами. Такого счастья я не испытывал ни с одной из женщин. Я знал, что это будет длиться до тех пор, пока она будет рядом со мной.

Я решил больше не возвращаться к нашему вчерашнему разговору. Что сказано, то сказано. Вначале я был ошеломлен, затем взволнован до глубины души. Теперь же я понял, что ни на секунду не подвергал сомнению искренность ее слов. И был прав. Оставив за мной право выбора, Изабель вовсе не хотела заниматься подстрекательством. Вот почему при моем приближении она поспешила натянуть на себя одежду. Что же касается ее отношения ко мне, то тут она высказалась со всей прямотой. Однако я был уверен, что Изабель не станет побуждать меня к действию. В некотором смысле ее позиция развязывала мне руки в том случае, если

бы я дал волю своим чувствам, о чем впоследствии горько бы сожалел. Если мне удастся взять себя в руки, то я сразу же почувствую облегчение и обрету душевное равновесие, которое поможет мне избежать большой неприятности.

Написав эти строки, я вдруг заметил, что нисколько не осуждаю поведение самой Изабель. Лишенная каких бы то ни было предрассудков, как истинное дитя природы, она не вписывалась ни в какие общепринятые рамки. Такие слова, как наивность, молодость и неопытность, теряли всякий смысл применительно к ней. То, что она не делала никакой тайны из плотской любви и не имела предубеждения против кровосмешения, шокировало меня, но я вполне мог понять ее. И все же я не могу сказать, что она была совсем уж безнравственной дрянью. За все время, пока она жила у меня, я не один раз был свидетелем ее заботы о других, что, по моему мнению, является лучшим тестом на нравственность. Можно сказать, что она плывет по течению. А разве я не такой же пловец, как она? Мне не хочется отвечать на этот вопрос, поскольку выходит, что я кругом виноват: перед ней и перед самим собой. Так что же мне делать? Всю жизнь я несу свою вину и, как видите, пришел к самым плачевным результатам. Положа руку на сердце я могу признаться лишь в том, что влюблен по уши в Изабель.

Вот как я влип! Пал жертвой презренного чувства, приносящего мне одни лишь неприятности, разочарование, усталость и скуку. Мне кажется, что я растрачусь по мелочам ради одной навязчивой идеи. Так что же для меня главное? Политические идеи, социализм, право народов на самоопределение, свобода, братство, литература? Да, конечно, это все мое. Но Изабель также я не могу списать со счетов. Когда она подходит ко мне, когда я слышу ее шаги по лестнице, когда она стучит в мою дверь, когда она входит в мой кабинет, я чувствую себя путешественником, вернувшимся в родные края после долгого отсутствия. Стоит ей заговорить со мной, я словно превращаюсь в соляной столб и с трудом понимаю смысл ее слов. Я уже не вижу ничего вокруг, кроме легкого движения ее губ. Отныне в ее присутствии я не снимаю с носа очков, отбросив в сторону всякое кокетство, от которого так долго не мог отделаться. Теперь ничто мне не мешает любоваться ее прекрасным лицом, что куда как интереснее, чем вникать в смысл ее слов. Вглядываясь без конца в ее тонкие черты, я стараюсь понять, чем же они меня так привораживают. Вот, например, ее ресницы, густым веером скрывающие ее взгляд. Взмах вниз, взмах вверх, — занавес поднимается, а затем стыдливо опускается. В этом есть какая-то загадка. Но почему же я не могу насмотреться на ее нежную кожу?

Порой я смотрю на Изабель так долго, что начинаю бредить. Я вижу перед собой то птицу, то рыбу. Я различаю только нос и рот, остальные черты лица расплываются. Подобно тому, как в детстве я строил страшные рожицы перед зеркалом, теперь, похоже, я испытываю этот метод на других. Однако достаточно тряхнуть головой, как наваждение исчезает и я вновь вижу перед собой ее прекрасное лицо.

— Да ты не слушаешь меня, — сказала мне она сегодня утром за завтраком.

— Я слушаю тебя. Прошу, повтори несколько раз слово „слушаю“. У тебя это здорово получается.

Она повиновалась с улыбкой.

— Слушаю, слушаю, слушаю, слушаю.

Она обладала даром обратить в шутку мой навязчивый бред. Мы подошли к той стадии игры, когда она становится необходимой, как разрядка. Для начала Изабель принялась строить страшные рожицы, но я не усматривал в них ни малейшего уродства. Напротив, после каждой такой страшилки она становилась в моих глазах еще более привлекательной и желанной. Это было похоже на игру ресниц, о которой я только что упоминал, или же лучей прожекторов, направленных на голую танцовщицу в стриптиз-шоу. Однако вскоре я уже задавался вопросом: уж не испытываю ли я во время подобной игры какое-то садистское чувство?

В любви мне больше всего не нравится ее одержимость. Это не полная потеря рассудка, а сосредоточение всех интересов и помыслов на одном предмете. Не слишком ли мои банальные рассуждения о любви напоминают брюзжание моралиста? Разве работа не требует от меня такого же сосредоточения мысли и одержимости? И хотя мне неприятна сама по себе мысль о любви, в случае с Изабель я нахожусь в выигрыше за счет того, что теряю. Мне ничего не нужно от нее, и потому мое чувство к ней лишено всякой корысти, которая всегда связана с сексуальной активностью. Мы можем спокойно предаваться нашим играм и не бояться соперничества в погоне за наслаждением. Что бы там ни говорили, но в любви каждый идет своим путем. Мне приятно знать, что Изабель не отказалась бы стать моей любовницей, стоило бы мне только захотеть. Есть существенная разница между высказанным и исполненным желанием. У каждого из них еще нет личных требований друг к другу, поскольку их объединяет общее желание.