Изабелла Баварская. Приключения Лидерика. Пипин Короткий. Карл Великий. Пьер де Жиак

Дюма-отец Александр

По левую руку от короля, почти в ряд с ним, с трудом сдерживая своего боевого коня, ехал внушительного вида рыцарь, закованный в доспехи, словно собрался на войну; доспехи отличались скорее добротностью, нежели изяществом, однако не мешали рыцарю весьма ловко производить всевозможные манипуляции, что свидетельствовало о высоком мастерстве миланского кузнеца, ковавшего эти доспехи. С правой стороны к седлу была прикреплена тяжелая палица — вся в зазубринах, когда-то разузоренная золотом, но от частого соприкосновения со шлемами врагов золото стерлось, хотя и теперь она выглядела внушительно. С противоположной стороны, словно бы под пару палице, висело оружие, во всех отношениях не менее заслуживающее внимания: это

был меч, широкий сверху и сужающийся книзу, словно кинжал; рассеянные там и сям по ножнам цветы лилии указывали на то, что принадлежал он коннетаблю. Если б владелец меча пожелал вынуть его из роскошных ножен, то взору предстало бы широкое лезвие, тоже все в зазубринах — следствие нанесенных этим мечом ударов. Сейчас, когда прибегать к оружию не было необходимости, оно служило лишь предостережением врагу. Оно походило на верного слугу, которого держат под рукой на случай опасности, не позволяя ему отлучаться ни днем, ни ночью.

Но, как мы уже говорили, никакая опасность никому не грозила. Правда, лицо всадника, о котором мы ведем речь, было мрачно, однако причиной тому была сосредоточенность на какой-то мысли; да и тень от забрала, лежавшая на черных глазах, придавала им еще более жесткое выражение. Всего лица, опаленного сражениями, нельзя было разглядеть, были видны только очень характерный орлиный нос и шрам через всю щеку — от широкой черной брови до густой седоватой бороды; ясно было, что под железной броней живет такая же закаленная и несгибаемая душа.

Если читателю недостаточно того портрета, который мы только что набросали, чтобы узнать Бернара VII — графа Арманьякского, Руержского и Фезанзакского, коннетабля Франции, главного парижского градоначальника и дворецкого всех королевских замков, пусть он переведет взгляд на следовавшую за ним небольшую группу: он сможет различить там оруженосца в зеленом жакете с белым крестом, несущего щит хозяина; посреди щита изображены четыре арманьякских льва[17 - В гербе, разделенном на четыре части, первая и четвертая части — серебряные, на второй, красной, — красный лев, на третьей, тоже красной, — золотой лев с загнутым кверху хвостом.] под графской короной, — это должно окончательно рассеять его сомнения, если только он хоть немного владеет геральдической наукой, — впрочем, в ту эпоху ею владели все, а сейчас она почти забыта.

Всадники ехали молча от самых ворот Бастилии, и когда они достигли того места, где дорога разветвлялась — одна уходила к монастырю Сент-Антуан, а другая упиралась в Круа-Фобен, — мул короля, предоставленный, как мы уже говорили, своему собственному разумению, вдруг остановился. Он привык сворачивать то к Венсену, куда сейчас как раз и направлялся король, то к монастырю Сент-Антуан, куда его величество часто ездил молиться, и теперь мул стоял в ожидании, но король был так поглощен собственными мыслями, что не мог догадаться о сомнениях животного; он сидел неподвижно, а мул не трогался с места, и хоть бы что-нибудь изменилось в лице короля — он даже не заметил, что мул остановился. Граф Бернар окликнул короля, надеясь вывести его из задумчивости, но тщетно. Тогда граф подстегнул лошадь: он рассчитывал, что мул двинется за ней, но тот поднял голову, поглядел вслед удалявшейся лошади, тряхнул бубенчиками, висевшими у него на шее, и остался стоять, как стоял. Граф Бернар, снедаемый нетерпением, спрыгнул с лошади, бросил поводья на руки своему оруженосцу и приблизился к королю; уважение к королевской власти было тоща столь велико, что граф, несмотря на свою знатность, лишь спешившись, осмелился взять мула безумного Карла под уздцы, чтобы стронуть его с места. Но его намерения не увенчались успехом: едва лишь Карл завидел, что кто-то коснулся его мула, он испустил душераздирающий крик и стал лихорадочно ощупывать то место на седле, где должны были висеть шпага и кинжал, — не найдя их, он принялся

звать на помощь; его голос был хриплым и от страха прерывался.

— На помощь! — кричал он. — На помощь, брат Людовик!.. На помощь, это призрак!

— Ваше величество, — сказал Бернар д’Арманьяк так мягко, как только позволял его грубый голос, — да соблаговолят Господь Бог и святой Иаков вернуть жизнь вашему брату. Не для того чтобы прийти вам на помощь — ведь я не призрак и вам не грозит никакая беда, — а чтобы помочь нам своим добрым мечом и добрыми своими советами победить англичан и бургундцев.

— Брат мой, брат мой, — повторял король, и хотя его блуждающий взгляд и растрепанные волосы говорили, что он еще не совсем успокоился, в голосе уже не слышалось такой тревоги, — мой брат Людовик!

— Разве вы не помните, ваше величество, что скоро уже десять лет, как умер ваш возлюбленный брат, предательски убитый на улице Барбет, и что содеял это зло герцог Жан Бургундский, который в эту самую минуту движется навстречу королю, чтобы сразиться с вашим величеством; а я ваш преданный защитник, что я и намерен доказать в свое время и в надлежащем месте с помощью святого Бернара и моего меча.

Король медленно перевел взгляд на Бернара — казалось, из всего, что говорил граф, он понял только одну вещь, и спросил с некоторой тревогой в голосе:

— Так вы говорите, кузен, что англичане высадились во Франции?

С этими словами он тронул своего мула, направив его к дороге на Венсен.

— Да, государь, — вскочив на лошадь, подтвердил Бернар и занял свое место подле короля.

— А где именно?

— В Туке, в Нормандии. Я хочу еще сказать, что герцог Бургундский овладел Абевилем, Амьеном, Мондидье и Бовэ.

Король вздохнул.

— Я так несчастен, кузен, — сказал он, сжимая руками голову.

Бернар помолчал, надеясь, что к королю вернется способность рассуждать и тогда он, Бернар, сможет продолжить разговор, столь важный для спасения монаршей власти.

— Да, так несчастен, — повторил спустя некоторое время король, и руки его бессильно повисли вдоль тела, а голова упала на грудь. — А что, кузен, вы собираетесь предпринять, чтобы отогнать врагов? Я говорю вы ведь я… я слишком слаб и не смогу вам помочь.

— Государь, я уже принял меры, и вы их одобрили. Дофин Карл был назначен вами верховным правителем королевства.

— Да-да… Но, как я вам уже говорил, дорогой кузен, он очень молод: ему едва минуло пятнадцать. Почему вы не предложили мне назначить на эту должность его старшего брата Жана?

Коннетабль с удивлением взглянул на короля; из его широкой груди вырвался вздох, он печально покачал головой.

Король повторил вопрос.

— Государь, — проговорил наконец граф, — какие же невыносимые муки должен испытывать человек, если они заглушили в нем даже память об умершем сыне!

Король вздрогнул и опять обхватил руками голову, а когда поднял к графу изборожденное морщинами лицо, тот увидел, на нем слезы.

— Да-да… припоминаю, — сказал король, — он умер в Компьене. — И прибавил тише: — Изабо сказала мне, что он умер от отравления. Но… молчок!.. Об этом нельзя говорить… Верите ли вы, кузен, что так оно и было?

— Враги герцога Анжуйского обвинили его в отравлении, строя свое обвинение на том, что, мол, смерть Жана приблизила к трону зятя герцога, дофина Карла. Но король Сицилийский не способен был совершить такое преступление, если же он и совершил его, Бог не дал насладиться ему плодами греха — ведь сам герцог Анжуйский умер в Анже спустя полгода после того, как было совершено убийство.

— О… “Мертв, мертв” — отвечает все время эхо, стоит мне позвать кого-нибудь из моих сыновей или моих близких. Смертоносный ветер веет над троном, и из всей прекрасной семьи принцев остались лишь молодое деревце да старый ствол. Так, значит, мой возлюбленный Карл…