Изабелла Баварская
Шрифт:
Двое мужчин, которые еще неделю назад шли один на другого, каждый под своим знаменем, сейчас опирались друг на друга, словно закадычные друзья, увидевшиеся после долгой разлуки.
Их дядья, герцоги Беррийский и Бурбонский, не верили ни своим глазам, ни своим ушам. Герцог Бургундский еще раз поклялся в своей искренности, а герцог Орлеанский сказал, что для него не было дня прекраснее этого.
Принцы, оставшиеся наедине друг с другом, продолжали мирно беседовать. Им принесли пряного вина, и они выпили его, обменявшись кубками. Герцог Бургундский был само доверие. Он нахваливал спальню, расположение комнат, с тщательностью
Герцог Орлеанский живо встал между дверью и Жаном Бургундским и, взявшись за ключик, сказал:
— Вовсе нет, дорогой кузен, — сюда запрещено входить: эта дверь ведет в молельню, я возношу тут мои тайные молитвы богу.
И, смеясь, как бы нечаянно, он вынул из двери ключ; словно забыв, что у него в руках, он стал вертеть ключ на пальце, а затем, сунув его в карман своего камзола, сказал с прекрасно разыгранным равнодушием:
— Не пора ли ложиться, кузен?
Жан Бургундский лишь тогда ответил, когда освободился от золотой цепи, на которой висел его кинжал и кошель, — он положил то и другое на кресло, а герцог Орлеанский, в свою очередь, стал раздеваться; совершив это раньше кузена, он первым лег в постель, оставив для герцога Бургундского место с краю как более почетное, которым тот не замедлил воспользоваться.
Принцы еще некоторое время поговорили о войне, о любви, но вот наконец герцог Жан как будто стал испытывать желание заснуть; герцог Орлеанский прервал беседу, еще некоторое время взглядом, полным благожелательности, смотрел на своего кузена, который уже спал, затем, перекрестившись, прошептал слова молитвы и, в свою очередь, закрыл глаза.
Но после часа неподвижного лежания глаза Жана открылись, он неслышно повернул голову в сторону кузена — тот спал так крепко, словно все ангелы неба хранили его сон.
Убедившись, что кузен действительно спит, а не притворяется, Жан привстал на локте, спустил с постели одну ногу, потом другую, нащупал пол и тихо соскользнул с кровати; он подошел к креслу, где лежали одежды герцога Орлеанского, пошарил в карманах, достал спрятанный кузеном ключ, взял со стола лампу, которую поставил на ночь слуга, и, затаив дыхание, подкрался к потайной дверце; осторожно сунув ключ в замочную скважину, он открыл дверь и вошел в таинственное обиталище.
Спустя минуту он вышел оттуда бледный, нахмурившийся; некоторое время он стоял в задумчивости, протянул было руку, чтобы взять кинжал, который оставил на кресле, но передумал и поставил лампу на стол. При этом последнем его движении герцог Орлеанский проснулся и спросил:
— Вам что-нибудь нужно, дорогой кузен?
— Нет, монсеньер, — отвечал тот, — свет лампы мешал мне, я встал, чтобы потушить ее.
Тут он потушил лампу и вновь лег на оставленное для него место.
ГЛАВА XV
Несколько месяцев истекло со дня перемирия, и вот вечером 23 ноября 1407 года на улице Барбетт против храма Божьей матери остановились двое всадников. Оглянувшись вокруг, один из них сказал:
— Это здесь.
Спешившись, они поставили лошадей в тени навеса, привязали их за уздечки к столбам, поддерживавшим навес, и молча углубились под его свод. Спустя минуту прибыли еще двое мужчин, осмотревшись, как и первые всадники, они тоже спешились и, увидев
Спустя еще четверть часа все были в сборе, но тут в начале улицы послышался стук копыт, — судя по всему, мчалась лишь одна лошадь. Когда всадник поравнялся с храмом, его окликнули из-под навеса:
— Это вы, де Куртез?
— Я, — ответил всадник, осадив лошадь. — Кто зовет меня, друг или недруг?
— Друг, — ответил тот, кто был, по видимости, главарем группы, и, выступив из скрывавшей его тени, он подошел к сиру Томасу де Куртезу.
— Так как же? Можно выступать? — спросил он и положил руку на шею его коня.
— А, это ты, Раулле д'Октувиль! — ответил рыцарь. — Все твои люди в сборе?
— Да, мы ждем вас вот уже добрых полчаса.
— С приказом была заминка; мне думается, в последний момент мужество чуть было не покинуло его.
— То есть как? Он отказался от своего намерения?
— Нет, нет.
— И хорошо сделал, а то я оказался бы перед ним в долгу. Я ведь не забыл, как этот проклятый богом герцог отнял у меня, когда власть была в его руках, управление генеральными штатами, хотя этот пост был жалован мне королем по ходатайству герцога Филиппа Бургундского. Я, сир Томас, — нормандец, я помню зло; он может рассчитывать на два добрых удара кинжалом, я вам это говорю: первый — за то обещание, которое я дал герцогу, второй — за клятву, которую я дал самому себе.
— Оставайся с этими добрыми намерениями, мой славный охотник. Дичь спугнута, четверть часа пути отсюда — и она твоя, я тебе это обещаю.
— Так вперед!.. — сказал Раулле, ударил лошадь по крупу ребром руки, и та пустилась вскачь, а Раулле вернулся под навес.
Пусть рыцарь продолжает свой путь, а мы войдем в изящный дом королевы.
Это был прелестный особняк, который она купила у сира де Монтегю и куда она удалилась, когда в приступе безумия король порезал ей лезвием шпаги руки. После этого случая она приезжала во дворец Сен-Поль только на какие-нибудь торжества и оставалась там столько, сколько требовали приличия. Впрочем, это давало ей возможность более свободно предаваться любви с герцогом.
В тот день, о котором идет речь, королева, как обычно, находилась в своем особняке, но постели не покидала, ибо у нее был выкидыш: ребенок родился мертвым. В изголовье у нее сидел герцог Орлеанский, они только что отужинали, ужин прошел очень весело — больная чувствовала себя превосходно. Глядя на любовника глазами, которые снова, как только вернулось здоровье, засверкали любовью, она сказала:
— Несравненный мой герцог, когда я совсем поправлюсь, пригласите меня отужинать в ваш дворец, как мы только что отужинали в моем, тогда я попрошу вас об одной милости.
— Извольте только приказать, благороднейшая Изабелла, — отвечал герцог, — я готов на коленях выслушать ваш приказ.
— Я не решаюсь, Орлеан, — проговорила королева, глядя теперь на герцога с сомнением, — боюсь, если вы узнаете, в чем моя просьба, вы бесповоротно откажете мне.
— Нет ничего такого, что было бы дороже жизни, а вы прекрасно знаете — моя жизнь принадлежит вам.
— Мне!.. И Франции. Каждый вправе требовать своей доли, что и делают мои придворные дамы.
— Вы ревнуете, — улыбнулся герцог Орлеанский.