Изабелла Баварская
Шрифт:
— А много их?
— Сто двадцать.
— Ну что ж, мэтр Ришар, завтра их будет сто девятнадцать.
— Как так? Уж не взбунтовалось ли опять население? — живо спросил тюремщик, испугавшись, что его постигнет участь его предшественника. — Если б я знал, кого надо выдать, я приготовил бы его заранее.
— Нет, нет, — остановил тюремщика Каплюш, — вы не поняли меня, население топает сейчас к Маркуси и Монтери, так что к Шатле оно повернуто спиной. Не о бунте речь, а об исполнении приговора.
— А вы знаете это наверняка?
— Это
— Да что я, ведь вы получили приказ от прево.
— Нет, берите выше. Приказ исходит от самого герцога Бургундского.
— От герцога?
— Да, — сказал Каплюш, перевернув стул на задней ножке и небрежно раскачиваясь на нем, — да, от герцога Бургундского. Он пожал мне руку — часу еще не прошло — и сказал мне: «Каплюш, друг мой, сделай одолжение, беги в тюрьму Шатле и жди там моих указаний». А я ему говорю: «Монсеньер, можете рассчитывать на меня, клянусь животом». Так что яснее ясного: завтра унесут ногами вперед какого-нибудь знатного Арманьяка, а перед этим герцог хочет поглядеть на хорошую работу, — это он и возложил на меня. А иначе приказ был бы от прево, и тогда его получил бы мой подручный Горжю.
Не успел он кончить, как раздались два удара молотком в наружную дверь; тюремщик попросил у Каплюша разрешения взять лампу, Каплюш согласно кивнул, и тюремщик вышел, оставив семью и гостя в полной темноте.
По истечении десяти минут он вернулся, тщательно закрыл за собой дверь комнаты, но не прошел к своему месту, а остановился у дверей и с каким-то странным удивлением взглянул на гостя.
— Мэтр Каплюш, — сказал он, — пойдемте со мной.
— Отлично, — отвечал тот, допивая вино из своего стакана и прищелкивая языком, как человек, только тогда по-настоящему оценивший друга, когда пришло время с ним расстаться. — Отлично, мне все ясно.
Мэтр Каплюш поднялся и, взяв шпагу, оставленную им у дверей, проследовал за тюремщиком.
Они сделали всего несколько шагов по сырому коридору и очутились у лестницы, настолько узкой, что на ум невольно приходила мысль: архитектор, мастеривший ее, понимал, что лестница в государственной тюрьме — лишь дополнение к ней. Каплюш спускался с ловкостью человека, которому дорога хорошо известна, он напевал мотивчик любимой песенки и, останавливаясь на каждой площадке, в то время как привратник неумолимо следовал впереди, приговаривал: «Ах ты черт. Ведь какой высокий вельможа». Так они спустились примерно на шестьдесят ступенек.
Тут привратник открыл низкую дверцу, такую низкую, что Каплюш — а он был совсем не высок — вынужден был нагнуться, чтобы проникнуть в камеру, находившуюся за этой дверью. Проходя, он отметил, как прочна и надежна дверь: дубовая, в четыре больших пальца толщиной и вдобавок обита железом. Он одобрительно, с видом знатока, кивал головой. Темница была пуста.
Каплюшу достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться в этом, но он решил, что тот, за кем он послан, либо на допросе, либо
— Пришли, — проговорил тюремщик.
— Хорошо, — кратко ответил мэтр Каплюш.
Ришар собирался было уйти с лампой в руке, но мэтр Каплюш попросил оставить лампу ему. Тюремщику не было приказано оставлять Каплюша без света, и он исполнил просьбу. Едва Каплюш заполучил лампу, как тотчас начал исследовать камеру; он был настолько поглощен этим занятием, что не услышал, как дважды повернули ключ в замочной скважине и тяжелый засов опустился.
В соломе, служившей постелью, он нашел то, что искал: камень, которым узник пользовался как подушкой.
Мэтр Каплюш положил камень посреди камеры, пододвинул к нему старую деревянную скамеечку, на нее поставил фонарь, потом взял шпагу, камень смочил остатками уже гнилой воды, которую он нашел в кувшине с отколотыми краями; сев на пол и зажав между коленями камень, он с важным видом стал точить об него шпагу, — ведь от частого употребления в последние дни она слегка притупилась; Каплюш прерывал свою работу лишь для того, чтобы проверить, проведя большим пальцем по лезвию, достаточно ли остра шпага, и затем с новым пылом принимался за работу.
Он был так поглощен столь приятной заботой, что не заметил, как дверь открылась и снова закрылась и к нему подошел человек, глядя на него с неподдельным изумлением. Наконец вошедший прервал молчание.
— Черт возьми, мэтр Каплюш, — сказал он, — странным делом вы заняты.
— А, это ты, Горжю, — сказал Каплюш и вскинул на гостя глаза, но тотчас вновь опустил их на камень, приковывавший все его внимание. — О чем ты?
— Я говорю, меня прямо поражает, что вас занимают сейчас такие мелочи.
— Естественно, сын мой, — отвечал Каплюш, — ничего не делается без души, а в нашем деле она так же нужна, как в любом другом. Эта шпага затупилась, оно, конечно, неважно во время мятежа, главное — убить, а сколько раз ты за это берешься — все равно; но служба, которую ей предстоит нести, несравненна с той, что она несла весь этот месяц, и тут уж не надо жалеть стараний, иначе уронишь свою честь.
У Горжю был теперь мало сказать — изумленный, а какой-то дурацкий вид. Он молча смотрел на своего учителя, а тот, казалось, тем усерднее работал, чем ближе был его конец.
Спустя некоторое время мэтр Каплюш вновь вскинул глаза на Горжю.
— Ты, стало быть, не знаешь, — сказал он, — что завтра состоится казнь?
— Как же, как же, — отвечал Горжю, — знаю.
— Тогда, — сказал Каплюш, вновь принимаясь за работу, — чего же ты удивляешься?
— А вам известно, — в свою очередь, поинтересовался Горжю, — кого казнят?
— Нет, — ответил Каплюш, не прерывая работы, — меня это не касается, если только речь не идет о каком-нибудь горбуне, о чем меня должны уведомить: ведь нужно приготовиться заранее, поскольку тут есть свои трудности.