Изба и хоромы
Шрифт:
Благо было Голишеву, сохранившему недюжинные силы, меланхолически заметим мы. А ну, как был бы он стар и бессилен?
Жизнь в усадьбе текла по давно проложенному руслу, ничем не возмущаемая. «Сфера, в которой протекли первые годы моего детства, не имели ничего общего с бытом соседей-помещиков того времени, – писал Д.В. Григорович. – Те, которые составляли в уезде аристократию и были богаты, отличались кичливостью и виделись только между собою; у других дом был открыт для званых и незваных, пировали круглый год, благо крестьяне, помимо других повинностей, обязаны были поставлять к барскому столу яйца, кур, баранов, грибы, ягоды и проч.; содержали охоту, многочисленную дворню, шутов, приживальщиков обоего пола, сочиняли праздники, пикники, играли в карты, – словом, жили в свое удовольствие, не заботясь большею частью о том, что имение заложено и перезаложено в опекунском совете... Матушка... раз сочла необходимым отправиться с визитом и взяла меня с собою. Дом помещика поразил меня своею громадностью: он был деревянный, в два этажа, с просторными выбеленными комнатами без всяких украшений. Обедало в этот день множество всякого люда; играл оркестр из крепостных. Внимание мое исключительно было посвящено маленькому низенькому столику в одном из углов залы; за этим столом сидели шут и шутовка в желтых халатах и колпаках, с нашитыми
Что же делать еще в деревне. Читать? Но в доме, кроме учебников детей, «Сонника» и гадательной книги ничего нет, а «Ведомости», которые получили от соседа сразу за месяц, давно прочитаны: эти «Ведомости» бродят по целому околотку и уже затерты донельзя. Скука эта изредка прерывается длительными и безрезультатными собеседованиями со старостой, подробным заказом обеда повару да разбором драки в людской кухарки с молочницей, не поделивших благосклонности кучера. Можно бы съездить на мельницу, да слишком жарко. И остается только курить трубку за трубкой, сидя в продавленных креслах.
В подтверждение равнодушия к книгам, даже среди образованных и служилых людей, даже в более поздние времена приведем характеристику помещика и крупного чиновника (представитель старинного рода, владелец 5 000 десятин в Новгородской губернии, юрист по образованию и начальник отделения в Министерстве финансов), сделанную его дочерью. «Отец был человек совсем не книжный. Я никогда не слыхала, чтобы он привел строчку из Пушкина или Лермонтова... Романов он не читал. Даже Толстого и Достоевского мама не могла уговорить его прочитать. В его кабинете стоял свод законов, еще какие-то юридические издания и сочинения религиозных писателей. Но их он читал главным образом во время Великого поста» (96, с. 67).
Как разномастно было русское поместное дворянство – от мелкого «старосветского» до новой чиновной аристократии, появившейся в екатерининские и павловские времена, а то и позже, так же разнотипна была и его усадебная жизнь. У одних, особенно в XVIII, в начале ХГХ столетия, еще сохранялся старинный русский уклад, другие придерживались светского тона. Уже в первой половине XIX в. понемногу стали выходить из употребления старинные обычаи и развлечения, в виде, например, святочных гаданий и ряженых. Среди десятков просмотренных мемуаров почти нет упоминаний об этих развлечениях, разве что Я.П. Полонский пишет о гадании на вещах с подблюдными песнями в девичьей («Кому вынется, тому сбудется....») и о том, что бабушка, человек прошлого века, сидя в гостиной и раскладывая пасьянс, слушала эти песни. Есть одно-два упоминания о рождественской елке, одно, – о том, что на нее приглашались дети дворовых (ведь елка – даже не старинный обычай, ее ввел Петр I и в домашний обиход она вошла в конце XVIII в.). А применительно ко второй половине XIX в. один только Энгельгард пишет о том, как договаривался, чтобы рубившие капусту девки «кричали» песни, да князь Е.Н. Трубецкой рассказывает о присутствии на праздниках в честь дня рождения деда, устраивавшихся на дворе для крестьян. Зато многие мемуаристы с удовольствием вспоминают пикники на лоне природы, с коврами, подушками и самоварами. Собственными ручками собирали баре грибы, удили рыбку, езживали по ягоды (собирали-то их дворовые бабы и девки – это не то, что с лукошком бродить по лесу).
Так что же, помещики совсем не занимались делом? Некоторые – да, передоверялись старостам и управляющим и даже не всегда сводили доходы, которых не знали, с расходами, которых не считали. Что управляющий даст, то и хорошо – на всех хватит; зато и крали же у таких... Дети целыми днями учились, в свободное время гуляли с дядьками и няньками или с гувернерами и боннами, а господа... Даже трудно сказать, куда уходило время. Дворяне средней руки, а иной раз и богатые, все же вникали в хозяйство: ездили в поля и на гумно смотреть за работами («Чище, чище молотите!..» – таким подбадриванием и ограничивалось руководство ими), сажали сады, разумеется, не своими руками, а лишь намечая, присутствовали на выводке лошадей на своих конных дворах, заглядывали в коровники и на птичники. Немало помещиков сами занимались расчетом и строительством мельниц, конструировали ульи, молотилки, веялки, и были в ходу по ближайшим уездам машины их конструкции. Владельцы крупных имений иногда выезжали в заглазные деревни проверить, как идут дела, писали инструкции управляющим (немалое количество таких инструкций дошло до нас, осев в архивах). Барыни варили варенья и пастилу, солили огурцы и сушили грибы – опять же, конечно, не сами, а лишь присматривая за работой. И уж непременным занятием были совещания с управляющими и старостами или прием докладов, ведение записей в журналах работ, сведение счетов по утрам или вечерам, а то и дважды в день у самых рачительных хозяев. Таким образом, заниматься хозяйством значило – осуществлять контроль и учет. Этим, с большим или меньшим усердием, занималось большинство помещиков. Причем наибольшее усердие проявляли мелкопоместные: им-то приходилось думать уже о куске хлеба и учитывать каждое зерно. М.Е. Салтыков-Щедрин пишет о мелкопоместном соседе, который вставал и выезжал в поле вместе с крестьянами, до свету, весь день проводя с ними и бродя по десятинам, чтобы не было огрехов ни на пашне, ни на лугу, ни на жнитве. Зато и сводил концы с концами, не опускаясь до попрошайничества, и даже мог жить «прилично». Иной барин, из тех, что попроше, мог и сам пройтись по лугу с косой, подвалить рядок-другой травы. Некоторые дома занимались ремеслами; особенно популярно было токарное дело, введенное в моду среди дворянства самим Петром Великим. Этим и ограничивались труды и дни русского помещика, что самым фатальным образом сказалось на
Скучна, тосклива была жизнь в барской усадьбе, особенно если ее владельцы не знали иных способов развлечения, кроме простейших, и иной жизни, кроме растительной.
КОНЕЦ УСАДЬБЫ
Но пришло новое время: исчезли крепостные мужики и некому стало привозить в усадьбы возы с баранами, гусями, рожью и холстами; разбрелись и дворовые, и некому стало приносить, убирать и подтирать. Разбрелись по городам на службу помещики средней руки, а их сотни десятин земли перешли за долги к «Колупаемым и Разуваевым» или «Подугольниковым», а в лучшем случае были распроданы по частям. И небольшие все-таки усадебные дома таких помещиков вместе с примыкавшими к ним садами и рощами были распроданы на дрова. Напомним читателю судьбу одного из персонажей повести А.П. Чехова «Моя жизнь»: сын генерала, живущий с матерью-вдовой в старом усадебном доме, ходит ежедневно на ближайшую станцию прошедшей через их бывшее имение железной дороги, где он служит конторщиком. «После освобождения крестьян помещичьи хозяйства покачнулись. Пока были крепостные, их труд так или иначе вывозил. В крайнем случае можно было отсидеться в деревне. Мужик прокормит. После освобождения крестьян пришлось перейти на платный труд, на денежное хозяйство, на цифры, на бухгалтерию. Многие помещики медленно понимали, что с ними произошло. Со своим новым положением они справиться не сумели. Усадьбы пошли с молотка. Главными покупателями были купцы, изредка крестьяне. Мой отец до этого не допустил, хотя он тоже терпеть не мог бухгалтерии.
Переход к свободному наемному труду требовал перемены не только в хозяйстве, но и в психологии хозяина. Отцу было трудно понять ценность и денег, и человеческого труда» (96, с. 68).
Даже многие богатые помещики, не говоря о владельцах средней руки, вынуждены были нередко буквально бороться за существование, распродавая имения по частям, а иные, не выдержав этой борьбы, просто бросали свои усадьбы, в лучшем случае продавая землю. Князь Г.Е. Львов, будущий Председатель Временного правительства, сын владельца двух имений в Тульской и Черниговской губерниях, писал:
«Мы вытерпели многие тяжелые годы, когда на столе не появлялось ничего, кроме ржаного хлеба, картошек и шей из сушеных карасей, наловленных вершей в пруду, когда мы выбивались из сил для уплаты долгов и маломальского хозяйственного обзаведения» (49, с. 28). Брат мемуариста вынужден был бросить гимназию, чтобы заняться хозяйством: ведь когда не стало дарового труда крепостных с их рабочим скотом и орудиями, пришлось заново обзаводиться всем необходимым для хозяйствования и нанимать рабочих, а до реформы дворянство не производило ничего более стабильного, кроме долгов от карточных игр, балов, званых обедов, псовой охоты и поездок за границу (сам мемуарист родился в Дрездене, его старшие братья получили заграничное образование). Еще так недавно дом Львовых в Туле был светским и его посещали губернатор, вице-губернатор, другие крупные чиновники, титулованные местные помещики. «Дом был большой, с парадными комнатами, с нарядной мебелью от знаменитого в то время в Москве столяра Блей Шмидта. Внизу большая зала, гостиная, спальня мама, комната бабушки..., кабинет отца, буфет, передняя. А наверху детские – наша, двух младших братьев, в которой была и наша бонна, англичанка miss Jtnni Tarsy, комната старших братьев, классная, учительская и девичья... В доме было много прислуги – два лакея, горничные... повар... кухонный мужик... Жили довольно широко, была карета и пара вороных лошадей для выездов в церковь и визитов, кучер Макар» (49, с. 32-33). И вот – ржаной хлеб, картошка, щи из собственноручно наловленных карасей и омужичившийся князек, не закончивший гимназии...
«Поместное дворянство, – писал Львов, – помещики, земельные собственники оттого и не справились со своим положением после отмены крепостного права, что жили века чужим трудом... Как взвесишь трудовою гирею какого-нибудь «столбового» Исакова и рядового Патрикея Старцева, так стрелка и покажет, всю историю разъяснит. Положить на одну чашку весов Патрикея, а на другую всех наших соседей помещиков, они так кверху и вскочат» (49, с. 151).
Привычка жить широко, давать детям «хорошее» воспитание и образование непременно за границей, на худой конец в столицах подрубила корни и крупнопоместных. Отец Львова, полагая начальное образование детей в Тульской гимназии недостаточным, отправился с семейством в Москву, для чего, не считаясь с разорением, заложил имение в банк. И в Москве в нанятом доме «Внизу был зал, столовая гостиная, спальня мама, кабинет отца, наша детская и рядом сестры Мани с гувернанткой Mile Cousin, а наверху, в мезонине, в двух комнатах жили братья. Кухня была соединена с домом коридором. С нами приехал и Гаврила, и кухарка Елена...» (49, с. 115). А в результате для одного из сыновей полный гимназический курс оказался недоступной роскошью. В итоге «Мы за ночь раз пять, бывало, сходим на гумно работу проверять, а главное, лошадей соблюдать. Залогу при себе сделаем, приберем, заметем и лошадей подкормим. Зерно ссыпали не в амбар, а в дом – в гостиную, где мы уже с братом вдвоем вскруживали его на решетах и просевали в мелкие сита... Превращение гостиной – стиль ампир – в амбар, решительная победа нового мира над старым знаменовала собой полный переворот» (49, с. 179).
Не безграмотные и невежественные крестьяне, не понимавшие культурной ценности русской усадьбы, как пишут авторы сборника «Мир русской усадьбы», а нужда, порожденная привычками к широкой жизни, привела эти усадьбы к печальному концу. Одни из них превратились в «экономии», другие же, где старые привычки брали верх, исчезли сами, и их вишневые сады были вырублены, чтобы можно было по-прежнему наслаждаться жизнью в столицах и Париже. Не следует забывать об этом, вздыхая по русской усадьбе. Неприлично все сваливать на невежественных крестьян и злобных большевиков: на этих и без того грехов перед Россией слишком много. Вот судьба одного из славнейших наших «культурных гнезд», грибоедовской Хмелиты, описанная ее поздним владельцем. «Дед Гейден... услышал, что в 20-ти верстах продается имение под названием Хмелита... Дом был в ужасном состоянии, никто не жил в нем уже много лет. Все было запущено. Северный флигель снесен, верхний этаж южного флигеля разрушен. В зале на полу сушилось зерно, из скважин паркета росла рожь. Но дом был очень красивый, ампир, с четырьмя колоссальными колоннами, старинный парк, великолепные скотный и хлебный дворы и масса других построек.... Однако все это было в разрухе. К этому времени (1895 г. – Л.Б.) таких имений было много. Помещики в большинстве своем разорились. Дед купил Хмелиту... Отец восстановил верхний этаж флигеля. Вся мебель из дома была распродана, и родители годами собирали ее опять. В нынешние времена никто не мог бы жить в доме такого размера. С восьмью детскими и картинной галереей – было пятьдесят три комнаты» (17, с. 13).