Изба и хоромы

Беловинский Л.В.

Таким образом, первоначальными учителями детей были их родители и... крепостные. А уж каково было это учение – кому как повезет. «Первоначальное обучение грамоте, – писал будущий ученый и путешественник П.П. Семенов-Тян-Шанский, – было делом бабушки и совершалось по-старинному, начиная с познания букв: аз, буки, веди, и слогов: буки аз-ба, веди аз-ва и т.д., а писание с палочек, нуликов, а затем и букв... Сестра и я в своем четырехлетнем возрасте уже умели читать и писать...

Учением старших детей занималась моя мать: она обучала их русской грамматике, французскому и немецкому языкам, истории и географии. Мать почти всегда говорила с нами по-французски, а в определенные дни заставляла нас говорить и между собою исключительно по-французски и по-немецки...

Ученье детей, прерванное во время болезни матери, установилось в прежнем порядке, и я понемногу был привлечен к этому учению. Марья Крестьяновна была уволена, а для Николеньки, по рекомендации дяди... бывшего в то время директором Рязанской гимназии, был выписан в качестве репетитора, гимназист старшего класса... Мать понемногу ввела меня также в цикл своего преподавания, которое состояло преимущественно в чтении на трех языках, переводах с французского и немецкого и диктовках» (84, с. 421, 423, 429).

Теперь посмотрим, как учился русский писатель, в будущем действительный статский советник, обер-прокурор Сената, Дмитриев. «Я начал учиться читать очень рано. Четырех лет я уже читал хорошо...

Письму и правилам арифметики учил меня дворовый человек Сидор Иванович. Кажется, в 1806 году... была привезена из Москвы для двоюродной сестры моей и для меня мадам француженка... У ней начали мы учиться французскому языку. Я выучился несколько понимать и лепетал по-французски, но мало. Ученье шло без методы и без толку. Она заставляла нас переводить, когда мы не знали еще ни слов, ни спряжений. К счастию, она оказалась не совсем благонадежного поведения, и ей отказали. У меня остались еще писанные ею прописи, из них увидел я впоследствии, что она не знала даже правописания... После нее дядя прислал из Москвы уже учителя; он был француз старого века, эмигрант, который говорил, что служил в королевской гвардии... Этот знал, по крайней мере, правописание. Но и его учение было только на память, без всякой методы. Мы выучили у него наизусть слово в слово всю французскую грамматику Мартына Соколовского, выучили и французский текст, и русский перевод, но без всякого толкования, так что, зная наизусть все правила и примеры, никак не понимали, к чему они служат. Когда выучена была грамматика Соколовского, monsieur George d» Anglemont был в большом затруднении, чему еще учить? Но у нас была еще французская грамматика г-на Ресто, в русском переводе. Он заставил нас выучить ее от доски до доски; потом заставил нас перевести ее всю на французский язык и выучить наизусть свой перевод.... Он же учил нас географии... и заставлял читать и рассказывать древнюю историю по детским же книжкам... В довершение курса мы учились еще мифологии, которая почиталась тогда необходимою... У Данглемона вообще я так привык говорить по-французски, что иногда забывал даже русские слова и помнил французские; главное же, я освоился с французскими выражениями и идиомизмами, которые можно узнать только на практике... Вот и все, чему я учился дома. Русской грамматике меня не учили; да некому было и учить: никто не знал даже правописания. О катехизисе никто не думал, чтоб он был нужен; да и книги не было, и законоучителя не было. Два священника, бывшие в нашем селе, были неученые и служили по навыку: они и сами не имели никакого понятия о догматах. У деда была довольно большая библиотека, состоявшая из 'истории, путешествий, романов и сочинений русских авторов» (31, с. 40-42). А вот еще один помещик того же круга: «Дядя Сергей Иванович, поручик гвардии в отставке, был человеком основательного ума; много читал по-русски; но кроме русской грамоты не учился ничему и даже не знал правописания... Он любил тоже русских поэтов» (31, с. 50). Как видим, домашнее обучение, в том числе и у богатого провинциального дворянства, в том числе и иностранным языкам, стоявшим на первом месте, не всегда имело место или не всегда было качественным. Все зависело от возможностей. Я.П. Полонский писал: «Но заметьте, припоминая мое детство, я не помню около нас ни одной немки, ни одной польки, ни одной француженки. Даже учительница французского языка, мадам Тюберт, была чистокровная русская. Оттого ли это, что я рос в провинции, или оттого, что мы были не настолько богаты, чтобы выписывать иностранцев и иностранок? Последствием такого чисто русского воспитания было то, что в юности я не мог говорить ни на одном иностранном языке и заговорил по-французски не раньше моего пребывания в Париже» (66, с. 319). Вот что писал о просвещенности мелкого провинциального дворянства А.Д. Галахов. «Чтению обучал меня приходский священник, а письму – сама мать... О степени образования мордовских помещиков я должен умолчать, так как нельзя же говорить о том, чего, собственно, не имелось. Однако жив этом отношении отец мой заслуживал быть поставленным в графе исключений: он запасся хоть какою-нибудь библиотекой, которою мы, подвыросши, пользовались как первым материалом для домашнего чтения. Он любил также выписывать из книг замечательные отрывки или прозаические и стихотворные сочинения, ходившие по рукам в рукописях.... Подобные сборники любопытны как свидетельство того, чем интересовалось грамотное дворянство, проживавшее вдали от столиц. Другие помещики решительно ничего не читали, уступая в этом отношении даже своим женам, из которых иные хотя не обучались письму, но зато твердо знали церковную грамоту и охотно читали духовные книги... В одном только доме слышался не только французский язык, но и английский, благодаря гувернанткам и гувернерам, из которых один был даже аббат. Владелец дома (А.А. Шиловский) считался мордовским магнатом по имуществу, а не по табели о рангах, как значилось по его рукоприкладствам, «дворянин в отставке 14-го класса». Внешняя цивилизация красавиц-дочерей его объясняется особыми обстоятельствами. Мать их, очень умная, общительная и ловкая дама, воспитывалась в богатом барском семействе, жившем на большую ногу, где и приобрела светское образование. Такое же образование захотела она сообщить детям; отец же их, честный и добрый человек, не знал ни одного иностранного языка» (21, с. 27 ). Е.П. Янькова отмечала, что «Все учение в наше время (конец XVIII в. – Л.Б.) состояло в том, чтобы уметь читать, да кое-как, с грехом пополам, подписывать свое имя каракулями» (8, с. 47). Примерно ту же картину изображает Полонский: «Бабушка моя получила свое воспитание, надо полагать, в конце царствования Елизаветы, то есть выучилась только читать и писать, у нее к были целые тетради записанных ее рукою народных загадок. I Почерк был старинный, крупный и наполовину славянскими « буквами... Бабушки, тетки, а может быть, и мать моя о физике не имели никакого понятия. Отец мой был тоже человек малообразованный. Дядя, конечно, был просвещеннее всех... Мать моя любила читать и читала все, что попадало ей под руку. Любила стихи и с ранних лет записывала тогдашние романсы, песни и стихотворения. Таких песен накопилось у ней немало толстых тетрадей. Отец стихов не любил, и я думаю – имею основание думать, не понимал их. Русская литература его не занимала. Если он с похвалой отзывался о Карамзине, Жуковском и Дмитриеве, то очевидно только потому, что у них был большой чин и что наши государи их жаловали» (66, с. 286, 291). Подлинным трагизмом дышат страницы воспоминаний Е.Н. Водовозовой о ее сестре Саше. «Покойный отец всегда говорил матери, что Саша в высшей степени талантливая девочка, что она проявляет необыкновенную понятливость и делает блестящие успехи в учении и музыке. В период нашей городской жизни она училась у отца и учительниц и, кроме родного языка, свободно читала, писала и порядочно говорила по-польски и по-французски; кроме того, у хорошей музыкантши брала уроки музыки, к которой чувствовала сильное влечение. После нашего переселения в деревню (добавим – и разорения. – Л.Б.) она не только не могла продолжать своего образования, но ей не к кому было обратиться с каким-нибудь вопросом: матушка была до невероятности завалена делами по сельскому хозяйству; к тому же Саша по своему умственному развитию в то время, вероятно, далеко опередила ее. Под руководством отца она уже прочла на трех языках очень многие произведения классиков и усердно упражнялась в письменных сочинениях на этих языках. Матушка же получила поверхностное институтское образование...

Грусть Саши раздирала сердце няни: благоговейно сохраняя в памяти просьбу отца быть нам второй матерью и любить нас, его детей, как своих собственных, она ломала голову, как и чем помочь сестре. Хотя на образование она смотрела так же, как и помещицы того времени, что если «девушка не приспособлена к царской службе», то ей незачем и учиться, но при этом няне приходила в голову мысль, что если этого желал покойник, то так и должно быть...

Ничего не понимая в деле образования, не зная даже, в каких заведениях обучают дворянок... в один из воскресных дней она под каким-то предлогом отправилась к Наталье Александровне Воиновой, так как она и моя матушка считались в нашей местности самыми образованными дамами... Она поняла, что плата в существующие пансионы настолько велика,

что не по карману матушке, а попасть на казенный счет в институт трудно, да и Саша, пожалуй, уже вышла из лет. Вот она и надумала написать прошение царю-батюшке... Каково же было ее удивление, когда священник стал доказывать, что такое прошение не будет иметь никакого значения... При этом он выразил крайнее удивление, что матушка не попросит своих братьев о том, чтобы они как-нибудь похлопотали устроить Сашу в какое-нибудь учебное заведение» (16, с. 132, 140, 142). Чтобы не утомлять читателя пространным цитированием, объясним, что от братьев-генералов были получены деньги, на которые талантливая дворяночка смогла поехать учиться в частный пансион в Смоленске.

Такие-то препятствия приходилось преодолевать в провинции тем, кто хотел учиться.

Можно было бы еще и еще цитировать воспоминания в части, касающейся домашнего образования дворянских детей начала XIX в. Суть от этого не изменится. Кто мог, приглашал француза или француженку: «По воспоминаниям княгини СВ. Мещерской... «тогда было такое время вследствие наплыва эмигрантов из Франции. Все лучшие преподаватели были французы...». Однако «лучшими» они были, очевидно, с точки зрения княгини Мещерской: «Хотят иметь француза – и берут того, какой случится... Попадаются люди с понятиями и манерами наших лакеев», – иронизировал некий француз, побывавший в России в конце XVIII в.» (70, с. 213). Автор солидного исследования по истории русской женщины, Л.Н. Пушкарева, опирающаяся на широкий круг источников, в главе, посвященной образованию и воспитанию, указывает; «В провинции найти «хороших преподавателей и учебников было почти невозможно»... Частные уроки предлагались порой всякими проходимцами, – и русскими, и иностранными. Потому-то «в начале текущего столетия... большая часть мелкопоместных дворян дальше Псалтыря и Часослова... не шла, а женщины, что называется, и аза в глаза не видали» (70, с. 211). У большинства цитированных мемуаристов учителями были дворовые грамотеи, семинаристы, случайные иностранцы, матери или отцы, снова дворовые и снова семинаристы, или приходские священники. А ведь писали эти воспоминания будущие поэты, писатели, крупные чиновники, профессора – интеллектуальная элита общества. Дети тех провинциальных дворян, которые ничего не читали или даже плохо были обучены этому искусству, мемуаров нам не оставили, ибо яблоко падает недалеко от яблони.

Так что Фонвизин, описывая Скотининых и Простаковых, ничего не придумал. Он только сделал их смешными.

Пушкин и люди его круга – дворянская интеллектуальная элита, исключения, которых на целый уезд было 1-2 семейства. Да, собственно говоря, это и не провинциальное, а столичное дворянство, а его численность была ничтожна. Несколько десятков, много – сот человек на всю Россию, и, судя по их переписке и воспоминаниям, все знавшие друг друга. И мы их знаем только потому, что от них остался след. А от десятков тысяч других дворян не осталось ни клочка бумаги.

Русская литература существовала уже во второй половине XVIII в. А профессиональные литераторы, жившие на гонорары, появились лишь в 30-х гг. ХЕК в. И это только потому, что тиражи их книг были настолько ничтожны, что книгоиздатели не могли платить. Мизерность же тиражей связана с ничтожным кругом читателей. Богатые библиотеки были скорее исключением, чем правилом даже в «приличных» домах, но и их наличие отнюдь на значит, что книги из них читались. Вот что пишет о близком друге своего отца, довольно известном в аристократических кругах николаевской эпохи Г.А. Римском-Корсакове, Тучкова-Огарева: «Григорий Александрович, как все образованное меньшинство общества того времени, был поклонником Вольтера и энциклопедистов, читал все, что было замечательного на французском языке, и сам имел богатую библиотеку французских книг... Из русских писателей едва ли Корсаков читал что-нибудь, кроме Пушкина и Гоголя...» (94, с. 30). А ведь Римского-Корсакова современники относили к числу образованнейших людей. Его круг книжных интересов был весьма типичен: Вольтер и энциклопедисты некогда были в большой моде, русская же литература, за исключением нескольких модных имен, была в пренебрежении у аристократии.

Если вы услышите, читатель, от каких-либо очень пожилых людей, что их бабушки-дворянки знали по 2 иностранных языка, имели библиотеки и играли на музыкальных инструментах, сделайте простой расчет, посчитайте, когда они учились. И выяснится, что это – 90-е, много в 80-е годы XIX в., когда в России было около десятка университетов, около полутора десятков высших специальных учебных заведений, тысячи гимназий, прогимназий и других учебных заведений, десятки тысяч профессиональных учителей, специально созданные программы и учебники и, самое главное, понятие о том, что надобно учить детей. Всего этого не существовало не только в XVIII в., но и десятками лет позже, до середины XIX столетия, пока не рухнуло крепостное право и не выяснилось, что надобно учиться просто, чтобы прожить.

В УСАДЬБЕ У СРЕДНЕ И МЕЛКОПОМЕСТНЫХ

Однако же нам нужно вернуться в дворянскую усадьбу. Мы попытались дать схему очень богатого обширного дома. А для того, чтобы его построить, нужны были тысячи душ. Уже средней руки помещики, владельцы 150-300 душ таких возможностей не имели. В своем месте было помешено описание планировки дома отца поэта Афанасия Фета, «по стесненным денежным обстоятельствам», не имевшего возможности как нанять нормального учителя сыну, так и построить достаточно просторный дом для семейства и ютившегося во флигеле. Отец уже не раз цитировавшегося здесь Галахова вернулся после службы из города в деревню к родителям. «Мы поселились в небольшом флигеле, состоявшем всего из двух комнат, разделенных темными сенями. Одну комнату заняли отец с матерью, а другую я с теткой-девицей (родною сестрой матушки), няней и прочими домочадцами женского пола. По пословице «Люди в тесноте живут, но не в обиде», у меня даже не было кровати: я спал на полу, на мягком пуховике – перина то ж» (21, с. 22). П.И. Бартенев так описывает свой дом в уездном городе: «Дом в Липецке, построенный моим дедом... был довольно тесен, так что сестра Полина с мужем не имели особого помещения, и постели для них ежедневно готовили на полу в гостиной. Я спал на диванчике в маменькиной спальне очень близко от ее большой кровати с высокими пуховиками (в изголовье стояло судно и это не возбуждало ни малейшего ни в ком неудовольствия)». Между тем, Бартеневы не были бедны: «состояние наше было избыточное и без всяких долгов, напротив, с возможностью помогать соседям, а в городе бедным людям» (6, с. 50, 51). Наконец, вот подробное описание городского дома отнюдь не бедной помещицы, бабушки Я.П. Полонского. «Через деревянное крыльцо и небольшие, зимой холодные, а летом пыльные сени направо была дверь в переднюю... Из передней шла дверь в небольшую залу. В этой зале вся семья и мы по праздникам обедали и ужинали... Пол в этой зале был некрашеный; потолок обит холстом, выкрашенным в белую краску; посередине висела люстра из хрусталиков, а пыльная холстина местами отставала от потолка и казалась неплотно прибитым и выпятившимся книзу парусом. Стены были оклеены обоями, из-под которых, по местам, живописно выглядывали узоры старых обоев... Во время обеда и ужина за моим дядей и за каждой из моих теток стояло навытяжку по лакею с тарелкой, а вдоль стены с окном на двор от самого угла стояли кадки с целой рошей померанцев, лимонов и лавров... Эти деревья, перенесенные когда-то из старой, развалившейся оранжереи, мне потому памятны, что зимой по вечерам я за ними прятался, так что в зале, освешен-ной только одною масляною стенною лампой, меня не было видно.

В гостиной на полу лежал тканый ковер с широкой каймой, на которой узор изображал каких-то белых гусей с приподнятыми крыльями, вперемежку с желтыми лирами. Зеркальная рама в простенках между окошек, овальный стол перед диваном и самый диван – все было довольно массивно и из цельного красного дерева, одни только клавикорды не казались массивными. В одном углу стояли английские столовые часы с курантами; в другом углу была изразцовая печь с карнизом, на котором стояли два китайских, из белого фарфора, болванчика...