Избранная луной
Шрифт:
Подъем стал еще тяжелее. Тайные тропы вились сквозь крапиву, образуя целый лабиринт, но Мари знала его секреты. Крапивные заросли были посажены и взлелеяны многими поколениями Жриц, чтобы надежно спрятать от посторонних глаз жилище.
Все Землеступы жили в норах, вырытых собственноручно, и обычно выбирали для жилищ укромные, труднодоступные уголки. Женщины предпочитали селиться поближе друг к другу. Мужчины, даже семейные, жили отдельно от женщин, поскольку ночная лихорадка делала совместную жизнь столь же затруднительной, сколь и опасной. Впрочем, люди Клана не чурались друг друга. Женщины отвечали за повседневные дела: нянчили
В Кланах Землеступов царил матриархат, возглавляла каждый Клан Жрица Луны. Она не только омывала сородичей от ночной лихорадки, но и была целительницей – и даже, как гласило предание, держала под защитой Истинный Дух Клана. Пока процветала Жрица, процветал и Клан.
Пробираясь сквозь крапивный лабиринт, Мари чувствовала, будто растения держат ее в объятиях, укрывают, защищают по-матерински. Бережно отодвинув последний крапивный стебель, девушка ступила на ковер из мха. Впереди круглилась арка, что обрамляла тяжелую деревянную дверь в нору. Арку украшала резная фигурка Матери-Земли, отполированная до блеска почтительными прикосновениями многих Жриц, живших под этими сводами в мире, радости и покое.
– Вот почему никто, кроме Жрицы Луны и ее дочерей, не должен знать, где ее нора, – обратилась Мари к безмолвной статуэтке. – Дух Клана должен быть под надежной защитой.
Девушка шагнула к двери и, подражая движениям матери, приложила ладонь к губам, а затем к фигурке Матери-Земли:
– Прошу тебя, храни маму, приведи ее домой целой и невредимой, – прошептала она.
Внутри ее встретила знакомая обстановка, родные запахи. Сбросив плащ, Мари прямиком направилась к умывальной бадье, окунула руки в холодную воду, смочила лицо и принялась отскребать от себя засохшую глину – неприятный, но вынужденный защитный покров. И так каждый день. Девушка вытерла лицо и руки, стараясь не думать о том, что волосы тоже грязные, и зашептала себе под нос: «Лучше бы…». Потом прервала себя, села за рабочий стол, взяла неоконченный портрет Леды и обратилась к нему со словами, которые никогда не сказала бы матери в лицо – не настолько же она бесчувственная:
– Лучше бы ты его не знала, мама. Лучше бы ты полюбила кого-то из нашего Клана. И тогда я ничем не отличалась бы от других. И могла бы смело стоять с тобой рядом, без опаски, что нас могут изгнать или того хуже.
Излив душу, Мари мысленно одернула себя: «Что толку тоску нагонять! Надо взбодриться к маминому приходу. Она за меня переживает. После очищения Клана вернется усталая. Мало того, что она переживает за меня, так еще работа с Кланом отнимает у нее немалые силы».
Девушка задумалась, а затем высказала вслух мысль, которая терзала ее каждую третью ночь, когда мать уходила из дома выполнять обряд:
– Ненавижу их. Ненавижу землерылов. Знай себе черпают у нее. Рано или поздно они вычерпают ее до дна.
Девочка моя, нельзя ненавидеть свой Клан. Ты владеешь моим сердцем, а я владею Духом Клана. Самая заветная моя мечта – что однажды Духом Клана завладеешь ты.
Припомнив материнские наставления, Мари заставила себя отвлечься от горьких мыслей и обратилась к занятию, всегда приносившему ей радость – к рисованию. Она взяла неоконченный мамин портрет и всмотрелась в него острым взглядом художника. Да, руки вне перспективы, но это
– Вот они-то мне удались.
Мари невольно потянулась к драгоценному овальному зеркалу размером с ладонь – большую редкость. Оно возвышалось на столе среди чернильниц, перьев и угольных карандашей. Девушка поднесла его поближе и заглянула в волшебное стекло.
В зеркале она увидела чистое, умытое девичье лицо, в чертах – ни намека на материнский облик, огромные серебристо-серые глаза не в счет. Мари провела рукой по волосам, те стояли колом из-за густой темной краски. Мама красила ее волосы раз в неделю, чтобы они приобретали мутный, грязноватый оттенок, как стоячая вода в водоеме. «Точь-в-точь землерылиха, – расстроилась было Мари. Однако, покачав головой, девушка приказала своему отражению: – Не вздумай жаловаться! Пусть некрасивая, зато живая. И никто не знает о тебе правду».
Мари тряхнула головой, и при тусклом свете мха и грибов-фонариков глаза ее, зоркие даже в темноте – эту черту она унаследовала от матери – уловили в зеркале отблеск закатного солнца. Не спуская глаз со своего отражения, девушка выпростала из свалявшейся копны на голове длинную прядь и накрутила на палец. Краска в этом месте сошла, и прядь под ней была шелковистая на ощупь.
– Мои волосы золотистые, как солнце. Я почти успела забыть.
Мари опять вгляделась в отражение. И не зря. В полутьме пещеры брови поблескивали, и сквозь темную краску настойчиво проступал их настоящий, золотистый цвет.
– Мама, как всегда, права. Пора красить, – буркнула Мари.
Да не все ли равно? Завтра, перед тем как выйти наружу – а она выйдет из дома, только если солнце будет закрыто облаками – Мари тщательно закрасит свои светлые брови, намажет лицо грязно-серой пастой, которую они с мамой доводили до совершенства целых восемнадцать зим. Словом, огрубит свои черты и превратится в настоящую, чистокровную землерылиху.
Мари провела рукой по чистому лбу, не шишковатому, как у матери, а гладкому. Затем ощупала выступающие скулы, точеный нос.
– Я вижу тебя, отец, – шепнула девушка, глядя в зеркало. – Только так я и могу увидеть тебя, но все-таки вижу. Вижу в себе твои черты, знаю нашу историю. Маме никогда не забыть. И мне не забыть. А как тут забудешь? Что ни день, мое несходство с окружающими напоминает о тебе.
Мари отложила зеркало и принялась рыться в стопке листов с рисунками, которые нуждались в доработке. Леда знала, что это лишь наброски, и не трогала их. С самого низа стопки девушка достала тонкий длинный листок.
Набросок был сделан черной тушью из грецкого ореха. Лишь самые острые перья годились для тончайших штрихов, что оживили бы рисунок. С рисунка смотрел высокий мужчина, будто списанный с Мари, только глаза другие. Он стоял рядом с водопадом, улыбаясь простенькой молодой женщине, глядевшей на него влюбленными глазами – глазами Леды; на руках женщина держала младенца, запеленутого в пышные мягкие листья священного папоротника. А рядом с изображением мужчины просматривался едва намеченный контур огромного пса, стоявшего на страже.