Избранная луной
Шрифт:
– Вы встретились случайно, – проговорила Мари, водя пальцем по рисунку. – Она не должна была видеться с тобой, но все-таки виделась. Не должна была тебя любить, но любила. Она рассказывала, что по твоему лицу с первого взгляда поняла, какое у тебя доброе сердце. – Мари умолкла и вновь коснулась своего лица. – Мама говорит, что тоже видит во мне твои черты. Но мы должны скрываться, оберегать вашу тайну, потому что Псобратьям и Землеступам нельзя быть вместе, нельзя любить друг друга. – Мари осторожно погладила лист бумаги, будто лаская отца, которого ей не дано увидеть. Взяв любимое перо, она обмакнула его в чернила и принялась
Те же филигранные узоры проступали и на коже Мари, но никогда, никогда не вспыхнут они на коже Леды и ее соплеменников-Землеступов.
Ночь напролет трудилась Мари, склонившись над листком – дорабатывала рисунок и вспоминала историю, много раз слышанную от матери: о человеке, который вместо того чтобы взять ее в плен, угнать в рабство и презирать, полюбил ее. О том, как они встречались тайно, узнавая друг друга: Гален обнаружил скрытую красоту Леды, а Леда – его удивительную доброту. О том, как от их любви родилась Мари и как Гален с Ледой собирались бежать, чтобы положить начало новому племени, где-нибудь далеко, в глухих лесах, где нет ни Псобратьев, ни Землеступов, только Леда, Гален и дитя, которое они поклялись любить.
– Ах да, про тебя-то я и забыла. – Мари, созерцавшая рисунок, коснулась грубо набросанного контура собаки. – Звали тебя Орион, и историю твою я знаю, а вот как ты выглядел – нет. – За всю жизнь Мари лишь четыре раза видела собак, да и то мельком и издалека. Память хранила лишь смутные силуэты.
«Псов остерегайся – от рысей скрывайся – к земле припадай, жизнь свою спасай», – прошептала Мари правило, знакомое всем Землеступам.
– Но это еще не все, – размышляла она, штрихами создавая мех Ориона. Леда рассказывала, что Псобратья и их собаки схожи характерами – овчарки-вожаки храбры и благородны, а охотники-терьеры умны и преданны, и что собака сама выбирает спутника на всю жизнь, наделенного теми же прекрасными чертами.
– Тогда почему Псобратья берут нас в рабство и обращаются с нами как с животными?
Никто не отозвался, тихо было в норе, и Мари снова вздохнула, жалея, что не знает истинных ответов на свои вопросы. От матери она, конечно, слышала, что у отца была овчарка, могучий пес, без тени злобы и коварства. Он отличался благородством, как и его спутник, ее отец – и был верным и любящим, добрым и смелым. – Мама говорит, мех у тебя был гуще, чем у кролика, и мягче, чем у олененка. Ах, если бы только я тебя знала! Если бы могла дорисовать!
Мари встряхнула головой, будто вынырнула из глубокого омута. Ее желаниям не дано сбыться.
– Мы не успели сбежать, тебя убили, – продолжала Мари. – И тебя, и отца моего убили. – Взгляд ее упал на младенца в живительных листьях священного папоротника. – Они застали вас, когда вы рвали для меня листья папоротника, и убили, потому что вы не стали нас выдавать. – Мари зажмурилась. Сейчас она жалела, что у нее столь богатое воображение – слишком явственно виделась ей картина их гибели. И пусть с того страшного дня миновало уже восемнадцать зим, Леда не могла вспоминать о нем без слез.
«Его выследили по дороге к месту наших встреч и пытались заманить нас с тобой в ловушку, девочка моя.
Но это оказалось не испытание. На него набросился Воин, он принуждал выдать нас. Мой Гален, твой благородный отец, отказался. И его отказ стоил жизни ему и Ориону».
– Ты нас не выдал, но обрек на изгнание. – Мари откинула со лба спутанные волосы. – Знаю, это не твоя вина. И мама сделала все, что в ее силах. Все это время она меня оберегала, любила, была мне лучшим другом. Она подарила мне жизнь, хотя и не переставала тебя оплакивать. – Мари грустно улыбнулась отцу на портрете, в тысячный раз дивясь тому, что они с мамой верили, будто смогут жить вместе. – Разве что где-нибудь в другом мире, – обратилась она к отцу и его духу. – В другой жизни. Знаю, ты не хотел бы этого слышать, но скажу начистоту: лучше бы вы с мамой никогда не встречались. Мама полюбила бы собрата по Клану, и я бы ничем не отличалась от прочих Землеступов. И не было бы так одиноко ни маме, ни мне.
Мари поработала еще и наконец, отложив перо, придирчиво глядела на рисунок, пока тот сушился. Показать маме или не надо?
Все-таки не стоит. В первый раз она попыталась нарисовать отца, когда ей едва исполнилось девять зим. Сияя от гордости, что удалось воссоздать сцену из маминых рассказов, показала она Леде готовую работу. Мать восхитилась: просто чудо – Гален вышел как живой! Но при этом она побледнела, а ее рука задрожала так сильно, что Мари пришлось держать перед ней рисунок. И потом еще много дней из маминой комнаты доносились глухие рыдания – еле слышные, будто из снов.
Решив, что надо бы оттенить волосы Леды, Мари вновь склонилась над рисунком, пытаясь придать живости изображению матери, полной светлых надежд. Про себя Мари думала, что не желает больше жить во лжи и страхе – постоянном, ежеминутном страхе. «И пусть у меня наконец появится собственная история…»
В поисках ответа Верный Глаз сам сделался Богом. Он понял это по силе, что разлилась по телу, когда сошла его старая, поврежденная кожа и осталась новая, здоровая. Как такое возможно?! Олень не принадлежал к Другим. Его живая плоть не должна была излечить Верного Глаза. Даже плоть Других и та не спасала – на его памяти она ни у кого не прижилась. Сколько ни ловили и ни свежевали Других, никто из Народа не исцелился – во всяком случае, до конца. Не проходило и года, как болезнь возвращалась. Кожа у больных сморщивалась, лопалась, слезала, и, в конце концов, они умирали. Все до единого.
Но теперь с этим покончено.
Верный Глаз расправил могучие плечи и, поигрывая мускулами, засмеялся. Он просил о знаке, и олень дал ему знак. Пусть старики шныряют по Городу и молят Жницу, чтобы их шкуры прослужили подольше, или – если все средства исчерпаны – заманивают в Город побольше Других в надежде продлить свои жалкие жизни.
Нет, не станет больше Верный Глаз ни о чем просить мертвую Богиню. Если Народ хочет жить и здравствовать, пусть перестанет поклоняться железному истукану и признает Бога, что живет среди них. Это столь же очевидно, как сила, наполняющая его тело.