Избранная проза
Шрифт:
— Долой австрийских подхалимов!
— За чечевичную похлебку продаете Болгарию!
Снова переговоры. Что там творится? Кто-то поднял кол. Слышна ругань:
— Негодяи, собаки!
— Долой Радославова! Он подкуплен!
— Долой австрийских наемников!
— Да здравствует Россия, наша освободительница!
Позднее полиция пустила слух, что с какой-то телеги стреляли. Ничего подобного не было. Стрельба началась после того, как первые подводы решительно двинулись вперед и прорвали полицейский заслон. Она началась неожиданно, как гром
Послышались крики, плач, вой и нечеловеческие вопли.
Телеги с молниеносной быстротой помчались в разные стороны — одни назад, другие, не разбирая дороги, куда попало, потом выехали на шоссе и все двинулись прочь от города. Некоторые остались стоять на дороге — в них лежали раненые, были и убитые. Оттуда доносились раздирающие слух пронзительные вопли женщин.
Полицейские не знали, что делать. Они посовещались и, видимо, сочли наиболее благоразумным тоже отступить.
Тетя Йовка и бабка Мерджанка дрожали, бледные как смерть. Серый Воронок несся легкой рысью. Ивы и бахчи остались позади. Позади было и палящее солнце. Что же там произошло, понять нам пока было трудно. Но два залпа в густую человеческую массу пролили немало крови.
До города мы все-таки добрались.
Тошина мать была не из тех женщин, которые останавливаются на полдороге. Она все время молчала, пока телеги одна за другой не исчезли, стремглав умчавшись по извилистым пыльным дорогам. В Избеглии, видимо, ничего не знали о происшедшем. Село было объято обычной для него тишиной, нависшей над домами, гумнами, огородами, лугами. Люди встречались редко. Перед низким облупленным зданием играли дети. Здесь мой отец прожил целый год. Что он делал все время? Что он говорил? Чему учил крестьян? Не за это ли он теперь арестован?
Вот белеет и наше село. До него рукой подать. Сквозь вербы и стройные тополя время от времени мелькает высокий минарет.
Вдруг тетя Йовка свернула с дороги и направилась через низкий кустарник к мельнице старика Мирзы, откуда через пыльный Харманбаир по голому гребню возвышенности погнала лошадь на запад.
Обе женщины переговаривались редко, больше молчали. Каждая из них была погружена в свои заботы. У каждой один из семьи арестован и один учится в городе. Бабка Мерджанка улыбнулась мне и сказала:
— Ты очень послушный мальчик… Придется тебя похвалить матери. Если бы ты при полицейских выскочил, кто знает, что бы могло случиться. А потом что бы я ответила твоим родителям?
— Не ты, а я должна была бы держать ответ… — добавила тетя Йовка. — Боже, боже, сколько матерей теперь плачет…
Встречаем подводы, которые возвращаются из города.
— Эти понятия не имеют… — Я не докончил фразу.
Бабка Мерджанка снисходительно и ласково посмотрела на меня и прибавила:
— Гром зараз ударяет только в одно место, но горе тому, в кого он ударит.
Перед нами хребет Родопских гор. Высокие скалы, синие
Сердце мое сильно колотится. Вот и город. Длинные белые здания с высокими тополями. Перед ними звучит труба, маршируют солдаты. Бабка Мерджанка спешит объяснить:
— Казармы…
— Чертовой полиции не видно… — бормочет про себя тетя Йовка.
Город вырастает, дома становятся все больше, таких домов я еще не видывал. Они заслоняют солнце.
Все идет благополучно, мы добираемся до нижних кварталов. Обе женщины радуются. Сколько раз они сюда приезжали, все им знакомо. Они знают и улицы и людей.
Сестра тети Йовки удивлена нашим приездом. У ней муж фельдфебель, но теперь он на маневрах… Ох, знаем мы, что это за маневры.
Тошо! Мы обнимаемся, но как он серьезен! Я спешу ему рассказать о событиях, о кавалерии, о стрельбе…
— И твой отец арестован? — спрашивает он.
— Да. И отец, и дед Мерджан.
— А я подумал — ты приехал учиться…
Здороваясь со своей матерью, он целует ей руку.
Он сказал: «Приехал учиться…» Эх, сколько ночей я не спал, думая об этом… Но теперь надо набраться терпения, ведь придут и лучшие времена.
Мы отправляемся вверх, к центру города, где расположена Тошина школа. Он показал мне ее: двухэтажное облупленное здание с широким двором.
Бабка Мерджанка отыскала Христоско. Вот мы опять вместе. Как будто и не расставались. Как будто и я уже учусь в городе и не отстал от них…
— Назад!
Мы вздрагиваем. Это околийское управление.
В коричневых куртках с красными шнурами, в широких галифе, в юфтевых сапогах и в таких же фуражках, залоснившихся от пота, перед околии неким управлением стоят в два ряда полицейские… Может быть, те самые, которые сегодня стреляли в беззащитных крестьян.
— Назад!
Бабка Мерджанка решительно подходит. Она словно не видит суровых лиц этих людей, их угрожающих жестов.
— Стой! Куда лезешь? — Грубая полицейская рука рванула бабку Мерджанку за плечо.
— Старик мой тут, — объясняет она, глядя на полицейского. — Мужик мой арестован. К нему пришла.
— Нельзя! — небрежно заявляет власть. — Пошла прочь!
Здание околийского управления — это старое помещение турецкого полицейского управления, выкрашенное в желтый цвет, с широким балконом на втором этаже.
На балконе стоит полицейский и подает рукой какие-то знаки. Внизу во дворе отворяются двери низких пристроек, и оттуда выходят небритые, измученные бессонницей и голодом, растерянные люди, которых полицейские ведут в управление. А пристройки — тюремные камеры, в них напиханы все арестованные в околии, как говорят, несколько сот человек… Это те же самые камеры, в которых томились среднегорские повстанцы. Когда это было? Всего двадцать пять лет тому назад! Только в то время их тюремщиками были турецкие полицейские, а теперь «наши, болгарские».