Избранная проза
Шрифт:
Ночные звуки в поле не замолкают ни на миг. Свистит ветер в листве верб. Шуршит сухая кукуруза. С телег едва доносятся тихие приглушенные доверительные голоса людей, которым тревога не дает уснуть.
Мои собственные тревоги отошли на задний план. Что будет со мной, с моим учением — теперь неважно. Теперь я спрашивал себя: что станет с моим отцом? Ведь высокий толстый офицер говорил так твердо, решительно… А если отца посадят в тюрьму? Мне надо как можно скорее найти себе работу.
Тетя Йовка и бабка Мерджанка строили планы, вспоминали и Тошо и Христоско, но я их не слушал. Я смотрел
Меня разбудило фырканье лошади. Сено в телеге было мокрым от ночной росы. Одеяло тоже отсырело. Тетя Йовка спала с другого края телеги. На ее здоровом смуглом лице лежала тень глубокой заботы. Бабка Мерджанка ночевала на другой повозке, вместе с внучкой своей сестры. Высокий мужчина с ровным густым голосом постелил себе сена на земле возле телеги.
Люди просыпались один за другим, сонные, молчаливые, недовольные.
Снопы солнечных лучей с востока уже начали шарить и перебегать от поляны к поляне, облизывать стерню, когда на дороге появились новые повозки. Прибывали и люди из более далеких сел, одни на лошадях, другие пешком. Все спешили доставить своим близким одежду, одеяла, еду и что-нибудь узнать об арестованных.
Возмущение сменилось деловым настроением. Раз уж беда нагрянула, надо было думать о том, как ее ослабить, смягчить.
Люди собирались группами и тихо беседовали. В одном селе, действительно, были убиты два жандарма, которые вместе со сборщиком налогов отобрали у бедной семьи домашний скарб — квашни, одеяла, ведра… Все это очутилось у живодера-трактирщика. В окно его трактира полетел камень, и жандармы бросились бить всех без разбора… Тогда вмешались мужчины, и тут произошло такое, что не опишешь. Эти люди сожалели о происшедшем, но не считали себя виновными, так как были спровоцированы.
Да и сама история с этими двумя жандармами не имела ничего общего с законом о десятинном налоге. Однако она была использована для проведения массовых арестов, как сообщил высокий белокурый парень, который при этом назвал закон о десятинном налоге «турецкой дикостью», а лиц, стоящих у власти, новыми башибузуками.
Выходило, что все арестованные — оппозиционеры, люди, неугодные властям, а повод для ареста — одно только подозрение, что они будут агитировать против закона.
Я вспомнил слова моего отца, что все стоящие у власти — и прежние и настоящие — одного поля ягода, что немецкий принц «роет Болгарии могилу». Я удивлялся, какую надо вырыть могилу, чтобы в ней уместилась Болгария!
Солнце поднялось высоко над вербами, и весь лагерь зашумел, как пчелиный улей.
Со стороны Текии на дороге показалась телега. В ней сидел пожилой мужчина с седыми спутанными волосами, лениво погонявший коня.
Ему закричали:
— Эй, братец, подъезжай сюда!
Человек свернул с дороги.
— Ты из города?
— Ага!
— Путь свободен? Не встречал солдат или жандармов?
— Все в порядке, — ответил
Не получив ответа, он отер с лица пот и попросил огня прикурить только что свернутую самокрутку, затянулся с наслаждением и мимоходом добавил:
— Такая страшная засуха, прямо диву даешься.
Известие, что путь свободен, словно встряхнуло людей. Лагерь зашевелился. Начали запрягать коней, и каждый спешил скорее тронуться с места. Некоторые уже уехали вперед, другие отстали, колонна распалась. Наша телега очутилась в хвосте.
Полевые работы были, как сказал крестный, в самом разгаре, поэтому нельзя было терять ни минуты. Подводы двигались по ровной проселочной дороге, поднимая густую желтую пыль, а в это время по сотням и тысячам дорог тоже двигались телеги, люди работали, перевозили снопы или ехали на мельницу, на базар в город или еще куда-нибудь.
Ивы и вязы но сторонам встречались реже, поле становилось пустыннее. Направо в отдалении виднелись кукурузные поля, налево — холм с виноградниками. А впереди — голая желтая степь.
— Текия, — сказала бабка Мерджанка.
Про Текию я слышал от отца — вот она, значит, эта пустая степь, посреди которой растет только одно дерево — старая чинара, возле нее колодец, а вблизи цыганский табор… А дальше — песок, сухой кустарник, суслики и ящерицы…
Внезапно передняя подвода остановилась. Там возник какой-то спор. Вероятно, сомневались, по какой дороге ехать ближе. Мы продолжали стоять, пока наконец бабка Мерджанка не встревожилась:
— Дело нечисто…
Из неглубокого овражка выскочили несколько конных жандармов, которые передали приказ начальника околийского управления — все телеги должны вернуться обратно, въезд в город запрещен.
— Как? С какой стати? По какому праву? — раздались громкие голоса мужчин и пронзительная ругань женщин.
Я хотел соскочить с телеги, но бабка Мерджанка схватила меня за шиворот.
— Сиди, и без тебя обойдется.
Солнце пекло спину. Кто-то протяжно крикнул:
— Эй, гоните! Некогда попусту пререкаться!
Какой-то пристав умолял сорванным голосом:
— Прошу вас, господа! Дан строгий приказ!.. Полиция не отступит!
Бабка Мерджанка встала на телеге и прикрыла рукой глаза.
— Дерутся!
Действительно, спор впереди продолжался, перешел в схватку. В результате полицейские умчались назад и исчезли за невысоким чахлым кустарником.
Подводы двинулись снова. Тетя Йовка заявила успокоительно:
— Да как же это можно — не давать проезда. Дело у всех важное, неотложное, а эти проклятые шныряют тут по полю и задерживают народ! Почему?
Сквозь пыльную мглу мелькали белые городские дома. Передние подводы опять встали. Остановились и остальные. Что там происходит?
Новые переговоры. На этот раз полицейских был больше, и конных и пеших. Они были решительны, но первая удача придала нашим духу: опять крики, протесты, ругательства. Раз дело начато, надо довести его до конца. Скажите своему начальнику, что в свое время он за все ответит!
Стоя в телегах, люди кричали: долой!
— Долой десятину! Долой Радославова!