Избранная проза
Шрифт:
— Юмер!
Молла Юмер учуял в голосе тревогу и также шепотом спросил:
— Что случилось, Хатидже?
— Ничего, — ответила она, — старики уже легли.
Он услышал шаги босых ног жены, спускавшейся по лестнице. Вот она бежит к калитке. Щелкнула задвижка, и в следующую минуту Молла Юмер оказался лицом к лицу с Хатидже. Весь двор тонул в мягком лунном свете, и, хотя они были в тени ограды, он понял по бледному ее лицу и дрожащим пальцам, что произошло что-то необычное.
— Слушай, — сказала она, — в селе полно солдат. Тебя ищут! Вчера все в доме перевернули вверх дном и сейчас подстерегают тебя на дороге.
Молла Юмер нахмурился; по его лицу скользнула темная грозовая
— Что нужно этим собакам? — процедил он сквозь зубы.
Это известие омрачило радость встречи. Ощущая тяжесть его руки на своем плече, она смотрела на него с немым восхищением, пока он грубовато не подтолкнул ее, сказав:
— Ну, иди.
Она пошла, и он следом за ней. В сенях он услыхал густой храп отца и невольно, с открытой галереи, окинул взглядом спящую землю, потонувшую в зное позднего лета, небо, усыпанное крупными звездами, и снова землю, тяжело дышавшую в шепоте трав и глухом плеске речных волн. Тупая боль сжала ему сердце, и страстная, неудержимая любовь к жизни вновь охватила его, словно благоухающий аромат дикой герани наполнил все его существо.
Хатидже опять прижалась к нему и едва внятно прошептала:
— Юмер, родной, а если тебя схватят!
В голосе ее было столько тревоги, что он не выдержал и улыбнулся. Суровое сердце его исполнилось кротостью, как у пустынников-бедуинов в часы молитвы. Он взял ее за руку, откинул тяжелый занавес, служивший дверью, и ввел в комнату. Здесь он поставил ружье в угол, и пока она зажигала погасшую коптилку, опустился на колени и, обернувшись на восток, начал молиться.
На рассвете, еще до третьих петухов, когда звезды бледнеют и заря только-только начинает подниматься по небесным ступеням, Молла Юмер перебрался через реку и затерялся на тенистых, узких и крутых тропинках. Душа его прояснилась, воскрешенная живительными соками, как земля, потрескавшаяся от засухи, а затем орошенная дождем. Он шагал спокойно и уверенно, как человек, чувствующий в себе силы бороться не на жизнь, а на смерть. Ясное утро вливало в него частицу своего бодрящего пурпурного мужества, которое, как крепкое вино, разливается по всему телу и будит в человеке чувства и мысли. Как дикий олень, вспугнутый опасностью, взбирался он наверх, в свое знакомое и богатое царство. Образ Хатидже, дрожащей над ним, как над единственным, бесценным сокровищем, сверкал в душе его, переполненной любовью благодарностью. Опьяненный ее ласками, все еще приятно волновавшими кровь, он достиг своего убежища раньше, чем первые лучи солнца, словно копья смелого исполинского стрелка, ударили в гордые кудрявые макушки горных вершин.
А к тому времени в селе поднялась невообразимая тревога. Не прошло и получаса после его ухода, как двор наполнился солдатами, все были подняты на ноги — ночью часовой заметил какие-то тени и свет от маленькой коптилки. Отца, мать и жену увели в общинную управу. Там собрались уже все заправилы села. Командир отряда, молодой офицер в очках, заявил, что он подожжет село со всех четырех сторон, если разбойник не будет доставлен добровольно. Никто, однако, не знал, где он скрывается. Отец и мать, пав духом, сидели, погруженные в тяжелое раздумье, в ожидании того страшного, что должно произойти. Жестокая напасть, воплощенная в серых фигурах солдат, нагрянула так неожиданно, что никто не успел опомниться.
Офицер, как старый опытный охотник, сидел в комнате один и ждал своей жертвы. Он знал, что она не уйдет от него. За дверью, почтительно скрестив на груди руки, томились вызванные им представители сельской власти. Они тихо переговаривались между собой, советуясь, чем бы задобрить сердитого офицера, человека как будто не злого, но способного, по-видимому, исполнить свои угрозы. Но ничего надумать они не могли, потому что никто в самом деле не знал, где скрывается Молла Юмер. Время шло; приближался час, когда беглеца должны были доставить живым или мертвым. Отец мучился мыслью, что столько народу должно пострадать из-за его сына, но все еще надеялся, что опасность минует.
Совсем иного мнения держался блюститель порядка. Ему нужно было выиграть схватку, поддержать авторитет власти. Это было для него неколебимым законом, не терпящим двоякого толкования. Отец же, наоборот, не мог толком понять, в чем состоит преступление сына. Аллах приказал орлу летать высоко, а человеку — быть свободным. Старик видел, что все живое в природе стремится к свободе, и не мог уразуметь, почему находятся люди, идущие против порядков, установленных аллахом. Занятый этими благочестивыми размышлениями, он почувствовал, как кто-то тряхнул его за плечо. Часовой крикнул:
— Отца!
Старик переступил через порог, не помня себя от страха; сердце его стучало так, словно хотело расколоть грудь. Но, вглядевшись в лицо офицера с мягкими и приятными чертами (а он ожидал увидеть самого дьявола), подумал: «Этот ведь тоже человек», — и успокоился.
На вопрос, где его сын, старик ответил просто:
— Не знаю, господин.
Тогда посыпались угрозы, которые, исполнись они, не оставили бы и воспоминания от всего его рода. По словам офицера, честь закона требовала, чтобы беглец был схвачен. В сознании старика с чудовищной отчетливостью обрисовалась виновность его сына. Он понял, что, кроме божественного, есть другой порядок, установленный людьми, который был нарушен, и что земные законы куда суровее небесных. Он представил себе сына, оборванного, скорчившегося в сырой пещере, обреченного рано или поздно попасть в руки палачей, и потому, указав на лес, сказал смиренно:
— Вот он, лес, господин. Схватите его.
Слова эти, однако, прозвучали, как упорство. В глазах инквизитора сверкнул огонек, щеки его побагровели. Молчаливый и мрачный, он решил испытать последнее и самое верное средство: страх перед смертью. Он приказал явившимся на его зов солдатам вывести старца; после этого унтеру были даны соответствующие наставления. Старика повели, грубо подталкивая в спину. Он понял смысл жестокого приказания офицера и поверил, что это не просто угроза; убежденный в том, что дни его сочтены, он решил принять смерть так же, как принял жизнь: из рук аллаха.
Местом расстрела оказалась его собственная нива. С детства он пахал ее и засевал. Здесь была вырыта яма, и, стоя на краю ее с завязанными глазами, он слушал слова унтера:
— У тебя есть еще время. Скажи, где скрывается сын, спаси свою душу.
Старику чудилось, что идет он по темному лесу и перед ним разверзлась страшная пропасть, из нее ползут огненные языки, но дыхание их не обжигает, а леденит. И будто железным прутом ударило его по коленям, — они подогнулись, ослабели и уткнулись в рыхлую землю.