Избранная проза
Шрифт:
— Браво, Гюро! — раздаются отдельные голоса.
Люди так увлечены борьбой, что, если бы у них над головами раздался пушечный выстрел, они не услыхали бы. Навалившись друг на друга, задние на передних, все смотрят, затаив дыхание, и советуют:
— Не так! Хватай за ногу! Бей под ложечку! Оторви ему голову!
— Глянь на него, ну и помак! Худой, словно щепка, а какова сила!
При одной неудачной хватке Гюро бабка Мерджанка заметила по адресу Мехмеда:
— Этот поборет нашего-то…
Мы пробрались в передний ряд. Я и Тошо опустились на траву, потому что плетенки лука давили
Оба бойца разошлись, чтобы снова сцепиться.
У каждого задача обхватить противника поперек туловища.
Гюро Силач подобрался к Мехмеду сзади, схватил его за руки и крепко прижал их к себе, так что Мехмед не мог ими двинуть. Но и руки Силача тоже не свободны, а противник делает отчаянные попытки вырваться, но только беспомощно дергает кистями рук… Оба борца наклоняются, выпрямляются, топчутся на одном месте, пытаются дать друг другу подножку, но это не так просто, и они пробуют все новые приемы борьбы.
— Держись, Мехмед! — раздаются голоса, как всегда сочувствующие тем, кто попал в затруднительное положение. — Присядь!
Видимо, это наилучший прием в данный момент, потому что Мехмед делает ловкое движение, как будто приседая, и, мгновенно вырвавшись из объятий Силача, поворачивается и хватает его за ногу. Силач стоит на одной ноге, но это не беда, так как он крепко держится за Мехмеда и старается освободить ногу. Это ему удается. Тогда он хватает противника поперек туловища и хочет поднять его на плечо, чтобы таким приемом закончить борьбу. Но Мехмед не дается — он ловок, как пантера, и, хотя Силач крепко его обхватил, он вдруг вырывается и неожиданно падает на землю, увлекая за собой и Силача. И вот они начинают кататься по траве, но так, что ни один из них ни разу не прижат лопатками к земле; если у того, кто внизу, приподняты плечо и голова, он не считается побежденным.
Все это сопровождается громкими криками:
— Браво, Мехмед! Сверни ему голову! Чтоб не зазнавался!
Бабка Мерджанка:
— Ведь я вам говорила…
Но в последний момент Силач напряг силы, и вот он, только что находившийся внизу, внезапно очутился наверху, крепко схватил Мехмеда и прижал его к земле. Это произошло так быстро, что публика ахнула и онемела. Даже про аплодисменты забыли, и только когда Силач двинулся с шапкой в руке собирать деньги, из толпы понеслись крики:
— Эх! Ну и сила, я тебе скажу! Заманивал, заманивал, да и пригвоздил! Это тебе не помак!
— Помак — дурак!
Правильно говорит пословица: горе побежденному.
Сконфуженный Мехмед поднялся на ноги и начал стряхивать соломинки со своих синих, уже побелевших домотканых шаровар, ударять без нужды по рукам и бедрам, а потом, подскакивая на своих длинных ногах, направился к другим борцам, которые натирались маслом, готовясь принять участие в состязании.
— Помак сильнее, — сказал Христоско, — но ему не хватает ловкости.
— Эх, Мехмед, Мехмед, обманул ты меня! — бормотала бабка Мерджанка и, обернувшись к тете Йовке и Христоско, добавила: — Нет, я вам
Христоско бросил в шапку Силача несколько медных пятаков, и мы поднялись.
Солнце безжалостно печет. И вот мы опять среди лотков, качелей, шашлычных. Люди кругом толкаются, разговаривают, торгуются, закусывают. На широкой площадке танцуют хоро. Барабаны, кларнеты, скрипки, раздирая воздух своими хриплыми звуками, господствуют над общим шумом и говором. Музыканты — цыгане, веселый неприхотливый народ, некоторые из них, называемые «христианскими цыганами», живут оседлой жизнью, батрачат, другие кочуют табором из села в село, зарабатывая на жизнь разными способами: выделкой корыт и веретен, музыкой, мелким воровством…
Бабка Мерджанка встретила здесь родню из Арапова, из Катуницы, из Тополова… Объятия, поцелуи, восклицания; расспросы о том о сем, о детях, о стариках, о снохах, о зятьях… Тетя Йовка тоже увидела нескольких своих знакомых и разговорилась с ними. А мы с Тошо, нагруженные луком, стоим и ждем. Ждет и Христоско с гусем в руках.
Входим в монастырский двор… Большая его часть позади церкви. Двухэтажное здание с просторными террасами — здесь живут монахи и игумен.
На дворе, за низким дощатым столом сидит широкоплечий монах в белой суконной скуфейке и в домотканой темно-коричневой рясе. Он записывает в старую конторскую книгу, разграфленную красными и синими линиями, имена жертвователей в монастырь. Последние ждут своей очереди, стоя в длинном хвосте…
В глубине двора собралось порядочное количество овец и баранов. Это, как сказал Христоско, для опасения души, от некоторых людей, в ком заговорила совесть, — они жили неправдой, грабили чужое имущество, изменяли, творили насилия над своими ближними… И вот теперь обеспечивают себе теплое место на том свете.
В стороне таращат глаза целое стадо индюков, индюшек, гусей и кур — это традиционные пожертвования во исполнение обряда. Но и тут, разумеется, основная цель умилостивить святого, чтобы он в случае нужды где-нибудь там походатайствовал…
Возле стола, за которым сидит рослый монах, лежат мешки с пшеницей, кукурузой, фасолью, чечевицей и другими сельскохозяйственными продуктами. Тут же толчется в качестве помощника молодой послушник, двадцатилетний юноша с черными горящими глазами, свежим лицом, с черной Христовой бородкой и длинными черными волосами. Он чрезвычайно стесняется женщин. Принимая дары от женщины, он весь заливается краской, смотрит вниз и готов провалиться сквозь землю, потому что его учили: женщина есть воплощение самого дьявола…
— Ты что принес? — обращается рослый монах к невысокому смиренному крестьянину в новой, почти ненадеванной одежде.
Это говорится строго повелительно, как должнику, который просрочил уплату долга.
Крестьянин вытаскивает из-за пояса длинный полотняный кошель, развязывает его и медленно шарит на дне, где позвякивают деньги, вынимает оттуда золотую монету и подает ее со словами:
— Вот, отче, наполеондор — старуха моя жертвует… Больная несколько лет… может быть, говорит, святые люди помолятся за мое здоровье…