Избранная

Рот Вероника

А потом я вижу ее. Моя мать стоит одна у перил, сжимая руки у груди. Она никогда еще не выглядела так неуместно в своих серых брюках и сером пиджаке, застегнутом до самого горла, со скрученными простым узлом волосами и безмятежным лицом. Я иду к ней; на глаза наворачиваются слезы. Она пришла. Она пришла ко мне.

Я ускоряю шаг. Она видит меня, и сперва ее лицо не меняется, как будто она меня не узнает. Затем ее глаза загораются, и она распахивает объятия. От нее пахнет мылом и стиральным порошком.

— Беатрис, —

шепчет она и гладит меня по волосам.

«Не плачь», — приказываю я себе. Я обнимаю ее, смаргивая влагу с глаз, после чего отстраняюсь, чтобы еще раз взглянуть на мать. Я улыбаюсь с закрытым ртом, совсем как она. Мать касается моей щеки.

— Надо же, — замечает она. — Ты поправилась.

Она обнимает меня за плечи.

— Расскажи, как дела.

— Ты первая.

Старые привычки вернулись. Я должна уступить ей право говорить первой. Я не должна слишком долго быть в центре внимания. Я должна убедиться, что ей ничего не нужно.

— Сегодня особенный случай, — возражает она. — Я пришла повидать тебя, поэтому давай говорить в основном о тебе. Это мой тебе подарок.

Моя самоотверженная мать! Ей не следует дарить мне подарки после того, как я покинула ее и отца. Я иду с ней к перилам над пропастью, радуясь тому, что мы вместе. Последние полторы недели были лишены любви больше, чем я сознавала. Дома мы не часто касались друг друга, и родители позволяли себе разве что держаться за руки за ужином, и все же это было больше, чем здесь.

— Всего один вопрос. — Сердце пульсирует в горле. — Где папа? Он навещает Калеба?

— А! — Она качает головой. — Отцу нужно было на работу.

Я опускаю глаза.

— Скажи прямо, что он не захотел прийти.

Она изучает мое лицо.

— Твой отец в последнее время ведет себя эгоистично. Это не значит, что он тебя не любит, поверь.

Я изумленно смотрю на нее. Отец ведет себя эгоистично? Поразителен не столько сам ярлык, сколько то, что она его применила. По ее виду не скажешь, злится она или нет. Глупо было надеяться определить это. Но она наверняка злится, если называет отца эгоистичным.

— А Калеб? — спрашиваю я. — Ты навестишь его позже?

— Хотела бы, — отвечает она, — но эрудиты запретили альтруистам заходить в свой лагерь. Если я попытаюсь, меня выведут за ворота.

— Что? — поражаюсь я. — Это ужасно. Почему они так поступили?

— Напряженность между нашими фракциями сильнее, чем когда-либо, — отвечает она. — Мне это не нравится, но я мало что могу поделать.

Я представляю, как Калеб стоит среди неофитов-эрудитов и ищет в толпе нашу мать, и у меня сводит живот. Я еще немного злюсь на него за скрытность, но не хочу, чтобы ему было больно.

— Ужасно, — повторяю я и смотрю на пропасть.

У

перил в одиночестве стоит Четыре. Хотя он уже не неофит, большинство лихачей встречаются в этот день со своими семьями. Либо его семья не любит собираться, либо он не прирожденный лихач. Из какой фракции он мог перейти?

— Это один из моих инструкторов.

Я наклоняюсь ближе к матери и добавляю:

— Немного пугающий, правда?

— Красивый, — поправляет она.

Я машинально киваю. Она смеется и убирает руку с моих плеч. Я хочу увести ее от Четыре, но, когда я собираюсь предложить отправиться в другое место, он оборачивается.

При виде моей матери его глаза широко распахиваются. Она протягивает ему руку.

— Привет. Меня зовут Натали, — сообщает она. — Я мать Беатрис.

Никогда не видела, чтобы мать пожимала кому-нибудь руку. Четыре неловко берет ее ладонь и дважды встряхивает. Жест кажется неестественным для обоих. Да, Четыре не может быть прирожденным лихачом, если рукопожатие дается ему так нелегко.

— Четыре, — произносит он. — Приятно познакомиться.

— Четыре, — улыбаясь, повторяет мать. — Это прозвище?

— Да.

Он не развивает эту тему. Как же его зовут на самом деле?

— Ваша дочь неплохо справляется. Я присматриваю за ее обучением.

С каких это пор «присмотр» включает метание ножей и нагоняи при любой возможности?

— Рада это слышать, — отвечает она. — Мне кое-что известно об инициации Лихости, и я переживала за дочь.

Он смотрит на меня, переводит взгляд с носа на рот, со рта на подбородок. Затем он произносит:

— Вам не о чем волноваться.

Я против воли заливаюсь краской. Надеюсь, это незаметно.

Он просто успокаивает ее, потому что она моя мать, или действительно верит, что я способная? И что означал этот взгляд?

Она наклоняет голову.

— Вы почему-то кажетесь мне знакомым, Четыре.

— Не представляю почему. — Его голос внезапно становится ледяным. — Я не имею привычки общаться с альтруистами.

Мать смеется. У нее легкий смех, бурлящий воздушными пузырьками.

— Как и многие в наши дни. Я не принимаю это на свой счет.

Он, кажется, немного расслабляется.

— Ладно, не буду мешать вашему воссоединению.

Мы с матерью смотрим ему вслед. Река ревет у меня в ушах. Возможно, Четыре был эрудитом — это объясняет, почему он ненавидит Альтруизм. Или, может, он верит статьям, которые Эрудиция издает против нас… против них, напоминаю я себе. Но все равно очень мило с его стороны сказать матери, что я неплохо справляюсь, ведь я знаю, что на самом деле он в это не верит.

— Он всегда такой? — спрашивает она.

— Хуже.

— Ты завела друзей?