Избранная
Шрифт:
Дома на моей улице все одного размера и формы. Они построены из серого бетона, с редкими окнами — экономичные кубики без лишней чепухи. Газоны заросли росичкой, а почтовые ящики сделаны из тусклого металла. Кому-то подобный пейзаж покажется мрачным, но меня простота успокаивает.
Причина простоты — не презрение к уникальности, как иногда толкуют другие фракции. Все — наши дома, одежда, прически — должно помогать нам забывать о себе и защищать нас от тщеславия, жадности и зависти, которые всего лишь варианты эгоизма. Если
Я пытаюсь полюбить это.
Я сажусь на переднем крыльце и жду, когда придет Калеб. Долго ждать не приходится. Через минуту я вижу на улице силуэты в серых балахонах. Слышу смех. В школе мы стараемся не привлекать к себе внимания, но как только оказываемся дома, начинаются игры и шутки. Впрочем, моя природная склонность к сарказму все равно не поощряется. Сарказм — всегда насмешка над другими. Возможно, это и к лучшему, что Альтруизм хочет, чтобы я его не проявляла. Возможно, мне не следует покидать свою семью. Возможно, если я постараюсь влиться в ряды альтруистов, все получится.
— Беатрис! — окликает Калеб. — Что случилось? У тебя все хорошо?
— Вполне.
Рядом с ним Сьюзен и ее брат Роберт, и Сьюзен бросает на меня странный взгляд, как будто я уже не тот человек, которого она знала сегодня утром. Я пожимаю плечами.
— Когда проверка закончилась, мне стало плохо. Наверное, от той жидкости, которую нам дали выпить. Но сейчас уже лучше.
Я пытаюсь убедительно улыбнуться. Похоже, я обманула Сьюзен и Роберта, которые больше не кажутся обеспокоенными моим умственным состоянием, но Калеб сужает глаза, как всегда, когда подозревает кого-то в двуличии.
— Вы ехали сегодня на автобусе?
Мне все равно, как Сьюзен и Роберт вернулись из школы, просто нужно сменить тему.
— Отец работает допоздна, — поясняет Сьюзен, — и сказал, что нам нужно время подумать перед завтрашней церемонией.
Мое сердце колотится при упоминании церемонии.
— Заходите попозже, если хотите, — вежливо предлагает Калеб.
— Спасибо. — Сьюзен улыбается Калебу.
Роберт поднимает бровь. Мы с ним переглядываемся весь последний год, пока Сьюзен и Калеб робко флиртуют в свойственной одним лишь альтруистам манере. Калеб смотрит вслед Сьюзен. Мне приходится схватить его за руку, чтобы он очнулся. Я веду его в дом и закрываю за нами дверь.
Он поворачивается ко мне. Его темные прямые брови сдвигаются так, что между ними появляется складка. Когда он хмурится, то больше похож на мать, чем на отца. На мгновение перед моим мысленным взором мелькает его будущая жизнь, такая же, как у отца: он останется в Альтруизме, выучится ремеслу, женится на Сьюзен и заведет детей. Это будет чудесно.
Возможно, я этого не увижу.
— Теперь ты скажешь мне правду? — тихо спрашивает он.
— Правда в том, — отвечаю я, — что я не должна ничего обсуждать. А ты не должен
— Ты столько раз пренебрегала правилами, а сейчас не можешь? Даже в таком важном деле?
Его брови сходятся, он покусывает уголок губ. Хотя в его словах упрек, он словно прощупывает почву… как будто ему действительно нужен мой ответ.
Я щурюсь.
— А ты? Что случилось во время твоей проверки, Калеб?
Наши взгляды встречаются. Я слышу гудок поезда, совсем тихий, похожий на свист ветра в переулке. Но я сразу узнаю его. Словно лихачи зовут меня.
— Просто… не говори родителям, что случилось, ладно? — прошу я.
Он несколько секунд не сводит с меня глаз и кивает.
Я хочу подняться наверх и лечь. Проверка, прогулка и стычка с бесфракционником измотали меня. Но брат приготовил завтрак сегодня утром, мать приготовила обеды, а отец приготовил ужин вчера вечером, так что моя очередь готовить. Я делаю глубокий вдох и иду на кухню.
Через минуту ко мне присоединяется Калеб. Я стискиваю зубы. Он всегда помогает. Что меня больше всего в нем раздражает, так это его природная доброта, врожденная самоотверженность.
Мы с Калебом работаем молча. Я готовлю горох на плите. Он размораживает четыре куска курицы. Большая часть нашей еды замороженная или консервированная, потому что фермы в наши дни далеко. Мать однажды сказала, что давным-давно некоторые люди не покупали генетически измененные продукты, потому что считали их ненатуральными. У нас не осталось выбора.
Когда родители возвращаются домой, ужин готов и стол накрыт. Отец бросает сумку у порога и целует меня в макушку. Другие люди считают его категоричным — быть может, слишком категоричным, — но он также и любящий. Я стараюсь видеть в нем только хорошее; правда стараюсь.
— Как проверка? — спрашивает он.
Я накладываю горох в миску.
— Хорошо, — отвечаю я.
Я не гожусь в правдолюбы. Ложь дается мне слишком легко.
— Говорят, с одним из тестов возникли проблемы, — замечает мать.
Как и отец, она работает на правительство, только заведует проектами городского усовершенствования. Она набирала добровольцев для проверки склонностей. Большую часть времени, однако, она организует рабочих, чтобы обеспечивать бесфракционников едой, работой и кровом.
— Неужели? — переспрашивает отец.
Проблемы с проверкой склонностей редки.
— Я толком не знаю, но моя подруга Эрин рассказала, что один из тестов пошел наперекосяк, так что результаты пришлось сообщить устно.
Мать раскладывает салфетки рядом с тарелками.
— Очевидно, ученику стало плохо, и его отправили домой. — Она пожимает плечами. — Надеюсь, с ним все хорошо. Вы двое что-нибудь слышали об этом?
— Нет, — отвечает Калеб и улыбается матери.
Мой брат тоже не годится в правдолюбы.