Избранницы
Шрифт:
Девчата умолкли.
— Что здесь происходит? — повторила монахиня.
Казя заглянула внутрь спальни и, затем попятившись, сказала:
— Обыск уже кончен. Никого нет.
Оттолкнув монахиню, загородившую вход, мы ворвались в спальню. Каждая из нас помчалась к своей койке и уселась на постели.
Когда я запустила руку в матрац, меня охватило оцепенение. «Маленькая хозяйка большого дома» Джека Лондона исчезла. Все хитрости, ожидания и страхи, которые пережила я, выкрадывая эту книжку у своей соученицы
Всюду раздавались стоны:
— У меня исчезла из-под «думки» катушка ниток…
— А у меня фляжка с керосином…
— А я взяла вязальный крючок из шкафа сестры Юзефы. Я бы его отдала. Но что теперь будет, когда сестра спросит, кто взял крючок?..
Стоны и плач прервались совершенно неожиданно. В спальню вошла матушка-настоятельница. Девчата сорвались с коек и преградили ей дорогу. Она вынуждена была приостановиться. Воспитанницы, держась за руки, окружали ее все более тесным кольцом.
— Сейчас что-нибудь будет. Ну и пусть будет, — с жаром шептала я. — Пусть ее опозорят, пусть ударят! Это она забрала у меня Джека Лондона.
Гелька выступила вперед. Она хотела что-то сказать. Матушка ее опередила.
— Почему вы еще не в постелях?
— Как же мы ляжем, если наши постели похожи на хлев? Кто-то все поразбросал…
— А подумали ли вы о том, что у нас будет завтра? — быстро перебила ее настоятельница.
В недоумении поглядели мы друг на друга.
— Завтра — среда. Поскольку большинство из вас, наверно, не прочитало еще молитвы, давайте же теперь преклоним колени и вместе возблагодарим бога за то, что дал он нам силы счастливо дожить до великого поста. Будем просить его, чтобы помог нам обуздать свою мстительность, злобу, гордыню сердец наших, научил нас переносить мелкие неприятности, радоваться милостям, которые он неустанно ниспосылает нам, чтобы влил в наши души добродетель смирения, покорности и умения довольствоваться малым… «Отче наш, иже еси на небесех…»
Монахиня опустилась на колени и продолжала молитву:
— «Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли…»
Мы все тоже попадали на колени, и через минуту уже вся спальня скандировала слова молитвы. Одна лишь Гелька, уткнув лицо в подушку, продолжала молчать.
Матушка-настоятельница поднялась первой.
— А теперь прошу вас быстро в кровати! Повеселились — и спать пора. Доброй ночи! Я гашу свет.
— До-брой но-чи! — проскандировали малышки.
А Зоська добавила:
— Слава господу богу Иисусу Христу!
Когда настоятельница вышла, я уселась
— Почему вы ничего ей не сказали?
— Взяла бы да и сказала. Кто тебе запрещал?
— Эх, какой удобный случай был! — сокрушалась я. — Можно было бы все-все ей припомнить. Все! По какому праву она обыскивала наши койки? И как раз в тот момент, когда мы веселились. Это безобразие! Чего плачешь? — обратилась я к всхлипывавшей Гельке, не в состоянии скрыть своего отчаяния.
Гелька оторвался от подушки залитое слезами лицо и сквозь рыдания пробормотала:
— Теперь всегда так будет… никогда… никогда по-другому…
— Э, как бы не так — «всегда»… — буркнула Сабина. — Пусть только придет весна…
— Ну, а когда придет, так что? Что? Говори, Сабина, — раздались со всех сторон голоса.
Сабина молчала, закутавшись с головой в одеяло.
Рыдания Гельки не давали мне покоя.
— Чего ты ревешь? Только голова разболится от этого. Не реви. Хочешь, я пойду и спрошу у матушки, почему она пренебрегла нами?
— Иди, иди! — заикаясь, процедила она. — Иди сейчас же!
Отступать было поздно. Отовсюду доносились голоса, требовавшие, чтобы я от имени всех нас вступила в переговоры с матушкой-настоятельницей.
С тяжелым сердцем напялила я на ноги туфли, закуталась в одеяло и на ощупь сошла вниз по лестнице.
В трапезной я заметила свет, вырывавшийся из неплотно прикрытой двери в белошвейную мастерскую. Я осторожно заглянула туда.
За столом, подавшись всем телом вперед, прикрыв лицо руками, сидела матушка-настоятельница. Ее согбенная фигура выражала удручение, чуть ли не отчаяние. Короткие частые вздохи звучали, как рыдания. Я быстро отскочила от двери.
Почему настоятельница плакала? Неужели и она страдала?
У меня сразу же отлегло от сердца, словно весь груз ненависти свалился с него. Наша преследовательница показалась мне более заслуживающей сострадания, чем преследуемые. Мы по крайней мере ясно представляли себе, чего хотим. Одинокая же фигура монахини являла собою образ человека, совершенно потерянного и угнетаемого отчаянием.
— Ну, сказала? — приветствовали мое возвращение в спальню возбужденные окрики. Девчата вновь уселись на своих койках. — Говори! Что ты ей сказала?
— Я ее простила, — пояснила я со всею серьезностью. — Она сидит в белошвейной и плачет. Наверно, потому, что сама уже видит, как все то, что с нами тут делают, безнадежно и глупо, но не знает, как из этого выпутаться.
— Из чего выпутаться? Ты что, бредишь?
— Ну, из этих молитв и наказаний, и из болтовни, что все это по милости божьей. Ведь она делает это из страха, как бы мы и в самом деле не взбунтовались, — плела я всякую ерунду, не в состоянии уловить то, что поразило меня, когда я увидела настоятельницу в слезах.