Избранницы
Шрифт:
Гелька пожала плечами:
— Разное. Одни остаются на фольварке, другие убегают оттуда в города. Счастье выпадает той, которая познакомится с парнем и заведет от него ребенка.
— И это счастье?
— Да, потому что монахини донесут об этом ксендзу, а ксендз заставит парнягу пожениться с девчонкой. И так как обычно ни тот, ни другая не имеют ничего за душой, монастырь дает им жилье — комнату на четверых, месячный паек, и до конца жизни они принадлежат монастырю. Убежать не убегут, потому что некуда. Ничего не наживут, но зато и с голоду не помрут.
—
Она отбросила волосы со лба.
— Я уже решилась. Стану монахиней.
— Неправда!
— Не кричи! Ясно, что все это для меня противно и я ненавижу это. Ненавижу рясы, четки, опущенные глаза, подавание ксендзу завтраков и созерцание, как он набивает брюхо. Что еще я ненавижу? Старозаветных пророков, которых нас заставляют воспевать, и пробуждение в четыре часа утра. Я могла бы так до вечера перечислять, что именно ненавижу, и все равно перечень не кончился бы.
— А, значит, ты не станешь монахиней, — с облегчением заключила я.
— Разумеется, стану. Я всегда мечтала воспитывать детей и работать в прекрасных приютах — интернатах. Где-то же ведь такие существуют, верно? Я мечтала кончить вечернюю школу, пойти на какие-нибудь курсы и стать учительницей. Однако сестра Алоиза так долго подзуживала матушку, что та забрала нас из вечерней школы. Должность учительницы — боже мой!.. Несколько дней назад были у матушки две очень милые, интеллигентные учительницы. Со слезами на глазах умоляли устроить их в нашу белошвейную мастерскую. Ради одного лишь пропитания. Второй год ходят без работы. А я очень привыкла к малышкам. Когда постригусь в монахини, могу рассчитывать, что меня приставят куда-нибудь к детям: заведующей детским садом или воспитательницей. Еще поживу до осени вольной птицей, а зимой — в послушницы.
— У меня все это никак не умещается в голове, — пробормотала я. — Неужели действительно нет другого выхода?
— Если бы я была так прекрасна, как святая Магдалина, то могла бы пойти на улицу. В соответствии с тем, что нам говорил ксендз во время говенья, — явные грешники утопают при жизни в изобилии и наслаждениях, а после смерти жарятся в аду. Однако тот, кого с самого раннего детства опекал сиротский приют, сумеет найти общий язык с дьяволом. Ну, так что ты мне советуешь? Идти в монахини или на улицу?
— Перестань ты! Это противно!
— Что противно? А откуда ты можешь об этом знать? Уверяю тебя, что это совсем не так, как описывают ксендзы… — Гелька разразилась смехом, но одновременно из глаз ее потекли слезы. Она их утерла и серьезно продолжала: — Не слушай того, что я тебе наплела. Я стану богобоязненной монахиней, а когда умру, то мое тряпье будет излучать неземное сияние и аромат роз наполнит все вокруг. Я умру, как избранница, на руках матушки, хотя в большем соответствии с монастырскими обычаями было бы пойти на улицу. Столько лет на наших глазах поносилась и обливалась грязью любовь, столько лет нас учили стыдиться своих ног, живота, груди, что было бы вполне естественно пойти сейчас на уличный перекресток только из презрения и отвращения к собственному телу.
—
Бюст Пия X сразу же после пасхальных торжеств девчата притащили в мастерскую и обшитую полотном (на что пошли куски, отрезанные от простынь) гипсовую статую установили на столике за ширмой. Сестра Юзефа благожелательно восприняла наше повествование о доброй пани, которая в отсутствие сестер вручила Казе манекен в качестве дара для мастерской, попросив взамен только не забывать и молиться за нее.
Со стороны монахинь мы не опасались никаких подозрений. Беспокойство в нас вселяло совсем другое.
Однажды, когда я перебинтовывала покалеченную руку, то заметила многозначительный взгляд, которым Владка обменялась с Зоськой.
— Лучше попроси прощения у господа бога и не противься ему, — сказала Владка.
— За что я должна просить прощения у господа бога? — удивилась я.
— За святотатство. Ты била молотком по голове святого отца, и господь бог сразу же покарал тебя — ты поскользнулась и растянулась на полу. А потом свалилась с лестницы и едва не убилась. Теперь вот снова покалечила себе руку. Господь бог тебя предостерегает. Иди исповедуйся.
— В чем? Что лупила молотком в гипс?
— Это был никакой не гипс, а изображение высшего наместника Христова, — с гордостью отрезала Владка.
— Поцелуй себя в нос! Ты что, не знаешь, что у фигуры была раздроблена голова? Я только расколотила ее до конца.
— И все равно это грех, — упрямо продолжала твердить Владка, — чтобы изображение святого отца служило манекеном. Возьмите его и отнесите обратно в ризницу. Что он в небе подумает о нас? Ведь ему должно быть страшно неприятно; на его памятник женщины напяливают блузки. Это же в самом деле нескромно. Они будут раздеваться и вешать на него свою одежду.
— Зоська, — простонала я, обращаясь к ехидно усмехающейся горбунье, — скажи этой святоше, этой круглой идиотке, что она несет чепуху.
Зоська, для которой суть вопроса была совершенно безразлична, но которую развлекала и радовала начинавшаяся стычка, лукаво усмехнулась:
— Я не знаю. Спросите об этом матушку.
В трапезную вошли несколько девчат. Увидев Казю, я бросилась к ней:
— Казя! Владка хочет, чтобы мы отнесли назад манекен, говорит, что это святотатство и что Пий X страдает на небе.
— Ничего, — спокойно ответила Казя, — он не просил Владку о заступничестве. Хорошо, что ты мне напомнила. Мы заработали в мастерской чистых двенадцать злотых. Из них я заплатила гуралу за морковь восемь злотых. Осталось четыре. Их я истратила на пряжу для штопания чулок малышкам и еще задолжала в магазин один злотый. Но так как Зоська отказалась от штопания, то пусть она и заплатит. — Тут Казя обратилась к Зоське: — Давай деньги!
Зоська сунула руку за резинку трусов, отвязала матерчатый мешочек, высыпала из него пятизлотовые монеты и, красная, как рак, одну из них швырнула на стол.