Избранное: Проза. Драматургия. Литературная критика и журналистика
Шрифт:
Итог: Самоирония – полезное качество, и большинство авторов «Гусариума» демонстрируют его сполна. Задорная и эффектно составленная антология, одна из удач издательства.
Триумвират. миссия: спасти Наполеона
Граф зевнул, глянул в открытое окно, обмакнул перо в чернила и взялся писать.
За работой Лев Николаевич всегда сосредотачивался сверх меры, шептал, щурил глаз, горбился и сжимался, что смотрелось нелепо при
Перво-наперво граф вывел большими буквами титул: «Целеполагание на день». Потом подумал немного и продолжал.
1. Обливаться ледяной водой.
2. Пить чай на веранде.
3. Велеть Димитрию починить тын вокруг выгона.
4. Пройти не менее версты до реки.
5. Купаться в реке.
6. Полить Деревце Сефирот.
7. На обед отказаться от мясного, но ежели куропатку подадут – сильно не упрямиться.
8. После обеда – сон, потом обливание.
9. Работать над В и М (!убить Наполеона!).
10. Обратить трёх мужиков к внутренней гармонии.
Тут Лев Николаевич нахмурился, выпростал из увесистого кулака палец и зачем-то погрозил своему отражению в блестящей поверхности большого самовара. Потом вымарал «трёх» и надписал сверху «не менее дюжины». И добавил: «Ежели не обратятся – пороть».
Он призадумался. План выходил хороший, но чересчур насыщенный. Тем боже что ввечеру должен подтянуться из Бирюковки Савва Тимофеевич и придется как пить дать метнуть с ним банчок. А это значило, что нужно давать распоряжения насчет вина и табаку и закуски и много чего ещё. Да и времени оставалось мало. Следовало от чего-то отказаться. На первый взгляд роман казался важнее, но тут встали пред графом как наяву негармоничные, угрюмые мужики и дело решилось. От пункта девять Толстой провёл жирную черту, увенчал ее стрелой и подписал «Триумвират». Потом встал и вышел вон. За графом поднялся и самовар, влекомый силами двух дюжих слуг.
Лев Николаевич шагнул во двор, освободился от халата, оставшись в чём мать родила, ухватил бадью с ключевой водой и с громким «х-ха!» опрокинул ее на себя. Затем обтерся насухо, облачился в простую рубаху, штаны из сукна и сапоги. Граф обогнул усадьбу посолонь, прошёл под старыми грушами и оказался в укромном дворе, где за столом ждали его члены триумвирата. На столе имелись варёные яйца, картофель, лук, квас и початая бутылка горькой, из чего молото было сделать вывод, что ждали уже некоторое время. При виде хозяина трое мужчин вскочили и разом пожелали Льву Николаевичу здравия, величая его «ваше высокопревосходительство!». Дело было в том, что последнее время в романе шла война, и Толстой требовал армейского антуража.
Граф оглядел свою тайную гвардию. Ближе всего стоял бывший гувернёр Сен-Том, тощий седой старик с длинным носом и упрямым подбородком. Гувернёру принадлежала большая часть французского текста в романе – граф неплохо изъяснялся и читал на языке Руссо, но писать категорически не любил. Рядом с французом расположился Тихон, бывший крепостной, а ныне учитель в крестьянской школе, человек хитрый и язвительный, мастер до всяческих интриг и неожиданных сюжетных меандров. В дальнем конце стола высился Степан Сагайдаш –
Эти трое помогали графу в том, что он именовал словечком «проект».
– Стало быть, государи мои, диспозиция у нас следующая, – Лев Николаевич взял большую картофелину и расположил ее посреди стола, – пришла пора баричу Пьеру покуситься на Бонапарта.
– Дело-то непростое. Момент больно важный, – Тихон огладил бороду, глянул на товарищей. Мужчины согласно закивали – не взяться бы лучше вам самому, батюшка Лев Николаевич.
– Неча, неча, – нахмурился писатель, – сами управляйтесь, дела у меня.
– Кому же выпадает честь плести сюжетный нить, maitre? – поинтересовался француз.
– Промеж себя разбирайтесь, – громыхнул герой Севастополя.
– А мабуть, этого Буонопартия – того, – заговорщицки подмигнул Сагайдаш, – убить… Пусть Петруша его – кинжалом. Аль из пистоли…
Граф задумался, воздел очи к потолку, затем поскрёб в основании бороды и только после того промолвил:
– А это, государи мои, как сюжет выведет. Опять же разбирайтесь промеж себя.
– Ну, это как-то… Супротив исторических фактов может выйти, – с тревогой глянул на Сагайдаша, а затем на графа опасливый Тихон.
– Правда искусства и правда жизни – вещи разные. А подчас даже – несовместные. И живут по различным законам… – Граф снова почесал заросшее горло, а потом заметил уже как бы сам себе, вполголоса: – Надо бы записать. Сейчас никто не поймёт, а лет через сто, может, кому и пригодится…
Не выходя из задумчивого состояния, граф развернулся и, не попрощавшись, вышел в сад.
По аккуратной дорожке граф вышел к любимому деревцу. Эту вишенку Лев Николаевич собственноручно посадил пару лет назад. Прошедшей весной деревце заметно прибавило в росте, пораскинуло упругие ветви вширь. А когда-то это был жалкий саженец с вялыми запылёнными листиками. Граф увидел его у забора одной из крестьянских изб. Юное и неказистое деревцо косо стояло в стороне от ворот, предназначенное то ли на продажу, то ли просто для выкидывания в компостную яму. Что-то необъяснимое зацепило сердце Льва Николаевича и заставило остановиться. Он кликнул хозяев. Вышла баба в неопрятной залатанной юбке, натянутой под самые подмышки.
– Что за деревцо?
– Вишня, – был ответ.
– Какой сорт? – спросил просвещённый граф.
– Укусная, – прошамкала баба.
– Я верю, что она вкусная, сорт-то какой? – не унимался Лев Николаевич.
– Так я же и говорю: сорт ея – вишня укусная! – чуть не по складам, словно малому дитю, пояснила баба.
Граф от души рассмеялся и забрал саженец. Лев Николаевич сам выбрал для деревца место в своем саду, собственноручно посадил его, регулярно поливал и называл почему-то Деревцем Сефирот. Как раз тогда граф начал брать у раввина Минора уроки иврита и основ каббалы – диковинные для русского языка слова потешали Льва Николаевича, и он, видимо для лучшего запоминания, старался приспосабливать их в повседневном быту. Так любимая вишня стала Деревцем Сефирот.