Избранное: Проза. Драматургия. Литературная критика и журналистика
Шрифт:
Лев Николаевич, чуть кряхтя, нагнулся и полил основание ствола водой из садовой лейки, затем коснулся упругих темно-зелёных, словно вода в заводи, листочков. Граф любовно, как будто непослушные вихры на голове ребёнка, потормошил листву вишни.
– Да-а-а… – удовлетворённо прошептал Лев Николаевич. – Деревцо Сефирот.
Завершив немногословное общение с любимым растением, граф развернулся и пошёл назад в усадьбу.
Поскольку времени писательской троице граф дал до утра, за работу решили садиться незамедлительно после его ухода. Француз принёс
– Значится так, милсдари, делать нечего. Надобно начинать. Пьер наш уже в Москве, на квартире, стало быть… Болконский ранен, Наташа не отходит от него, – привычный к работе Тихон постелил перед собой лист.
– Начинай, друг Тихон, – кивнул Сагайдаш и налил себе из бутыли в походную чарку. – Начинай с Андрея и Ростовых, а мы уж попозже подключимся…
– Я бы, с позволения вашего, взялся писать про императора. Вторая линия – дело обычное, n'est-ce pas? – Сен Том тоже расположил перед собой лист.
– Ну и бог вам в помощь, Петрушу тогда мне оставьте покамест, – казак опрокинул чарку и закусил луком. Вскоре он уже мирно спал, привольно устроившись на траве в тени старых груш.
Тихону храп Степана не мешал. Он отрешился от всего и мысленно перенесся в Москву, где пахло дымом и был сентябрь…
Добрый Тихон будил неясно. Да только Сагайдашу от этого легче не было.
– Батюшка, Степан Тимофеевич, – шептал мужичок, опасливо подёргивая казака за воротник, – ужо долгонько почиваете… пора бы и за дело взяться.
Словно две серебряные спицы пронзили мозг Степана от шеи к затылку. И всё его содержимое заполыхало далёким ещё предутренним огнём.
– Оу-у-у… – произнёс он и добавил что-то совсем неразборчивое, но слегка похожее на фразу «еноты-бегемоты».
Тихон, который был не силён в зоологии, пропустил бормотания Сагайдаша мимо ушей и не унимался.
– Вставайте, пора, пора…
– Оу-у-у… – повторил щирый казак. – Говорила моя бабушка: «Не спи на закате», – да я ее не слухал…
– И что же ваша бабушка говорить изволили? – с искренней заинтересованностью спросил Тихон.
– Голова болеть будет. Вот что.
– Голова у вас, батюшка, болит оттого, что вы горилки чрезмерно приняли.
– Не-е-е… – упорствовал Сагайдаш. – От горилки только польза бывает. А голова у меня болит оттого, что я спать улёгся на закате… и никто мне не помешал…
– Мы, милсдарь, – обиженно подобрав губы, процедил Тихон, – уже и про Андрея с Наташей всё написали, и про Пьера начерно… Вам, коллега, только расцветить деталями да подробностями остаётся.
– А от це – добре… – выдохнул Степан, окончательно приходя в себя. – Добре… Давайте листы, давайте. А сами идите спать. Я справлюсь. Не такие эскапады в боях совершали!
Добрый, но умный Тихон предпочёл молча ретироваться и оставить бойца наедине с исписанными листами.
…Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги
– Добре, добре… – только и шептал Сагайдаш, перебирая листы, исписанные его коллегами. – Ай, молодцы, ай, постарались… Ни прибавить, ни убавить… В самую что ни на есть тютелечку…
…Пьер проснулся третьего сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего-то постыдного, совершенного накануне…
– Тю-ю! – только и смог произнести Сагайдаш и тут же поморщился.
Казак нервно огладил широкой ладонью больной затылок. Легче не стало. Не вполне осознанно он встряхнул подол своего костюма. Пыль поднялась, но чище платье, в котором он спал под деревом, не стало. О душе Сагайдаш в эту минуту предпочёл не вспоминать.
– Ну, нельзя же так, – произнёс казак себе под нос. – Ему Буонопартия убивать, а он… того… спит на закате… Негоже так. По-другому нужно…
И, с остервенением превозмогая головную боль, Сагайдаш принялся вымарывать строки своих коллег и писать поверх них новые…
…Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протёр глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
Он бодро вскочил с кровати и тут же сделал десятка два, а то и три, приседаний. Взбодрившись после сна, он выстроил руки перед собой на высоте и ширине плеч и совершил несколько энергичных поворотов торсом. Рельефные мускулы холодно поблескивали в сером свете молодого дня, будто были отлиты из стали. Радостно улыбнувшись скрытому за облаками светилу, Пьер упал вперёд на руки, сорок раз отжался, подпрыгивая при каждом подъёме и хлопая перед собой в ладоши. Потом сделал несколько жимов на обеих руках.
Совершая ежеутренний физкультурный обряд, Пьер вспоминал месяцы, проведенные в подвалах корнуэльского замка Тинтагель. На вид заброшенная руина имела под собой сложную систему казематов, залов и коридоров, устроенных ещё иезуитами, и приспособленную Орденом Золотой Зари для своих нужд. Пьер прибыл туда, имея рыхлое, заплывшее жиром тело, близорукость, отдышку, потливость членов и постоянное желание прилечь. Единственное, что заставляло его тогда передвигаться и действовать, – это искреннее и страстное, идущее из самых глубоких закоулков сердца стремление уничтожить Наполеона Бонапарта.