Избранное в 2 томах. Том 2
Шрифт:
Я вползал на животе в дом, который год назад был моим домом. Я переползал на животе порог моего родного дома.
Ночь захватила меня на улице и теперь, с наступлением «комендантского часа», нужно было опасаться патрулей.
«…Сладостный родной дом…» — вспомнилась мне английская песенка. Нет, это была не песенка, это была молитва, это был гимн о семейном очаге и неприкосновенности сладостного родного дома.
Около разрушенного сарая я остановился и притих, прижавшись животом к земле. Минуту я лежал, уткнувшись лицом в сухую траву, — я должен был полежать некоторое время, чтобы подавить чувство протеста, чтобы успокоиться и взять себя в руки.
Было тихо. Поблизости никого не было. С улицы меня никто не заметил. Луна только поднялась над крышами домов, и было плохо видно. Если бы это не были места, известные мне досконально, я бы ничего не узнал. Десять лет я каждый день проходил по этой дорожке от дома к калитке. Теперь я лежал у дорожки, уткнувшись лицом в траву, и прислушивался, не обнаружил ли меня кто-нибудь.
Это было самое знакомое мне место на всем земном шаре, и никакая тьма не была для меня непроглядной. Место очень изменилось за год войны, но я узнавал его во всех деталях. Развалины моего дома — в тот день, перед бегством — я видел несколько минут, но зрелище их запечатлелось в моей памяти на всю жизнь. Сегодня уже не торчала обгорелая балка, не валялись рухнувшие потолочины, не висели косяки дверей, ни единой дощечки не осталось на пепелище моего дома. Все дерево, очевидно, пожрала минувшая холодная зима. Теперь развалины моего дома представляли собою лишь груду битого камня и кирпича, кучу исковерканных железных кронштейнов и обломков кровельного железа. Тропинка вокруг развалин густо заросла травой, по ней никто не ходил, травой поросли и сами развалины, трава пробивалась между кирпичами, на оконных косяках, из кухонной печи, — в моем доме жила теперь только трава.
Нечего было и думать о том, чтобы провести здесь ночь.
Сарай тоже был не пригоден для ночлега: крышу с него сорвали, в стенах зияли дыры, а изнутри тянуло смрадом, — прохожие превратили сарай в уборную.
«…Мой дом — сладостный и родной…»
Во время странствий мне за этот год не раз приходилось ночевать под открытым небом. Я спал под открытым небом даже в морозную, буранную ночь в Голодной степи; но здесь, в родном городе, крыша и стены были необходимы мне не для комфорта, а для того, чтобы укрыться от посторонних глаз. Если приткнуться где-нибудь здесь между камнями, будет, конечно, неуютно, но я все же могу заснуть, проспать рассвет и утром попасться кому-нибудь на глаза.
Ночлег надо искать где-нибудь под крышей.
Дом номер семнадцать по Набережной, где я приютился в ту ночь и где встретил Ольгу, был в двух шагах за углом. Живет ли там сейчас Ольга? Кобец не возражал против возобновления с нею знакомства. Но примет ли она меня, нежданного, позабытого? Какой она стала сейчас, кто — она?
Кто я, это мне было известно. Я не ушел тогда далеко на восток, переждал, притаясь, в Донбассе, убедился, что фашисты взяли верх, потерял надежду и — приспособился.
Если Ольга — наша, она с негодованием выгонит меня.
Нет, она не рискнет. Она примет меня, скрыв свое отвращение. И я тоже должен буду сделать вид, что не замечаю ее отвращения. Оба мы должны будем таиться друг от друга. Какой ужас!
Если Ольга примирилась с врагом и приспособилась, она меня, как приспособленца, охотно примет. Но какое непреодолимое отвращение придется тогда затаить мне!
Если же Ольга изменила… нет, я не мог сказать о ней это слово, — если Ольга потеряла свое лицо, то сумею ли я сдержаться и не обнаружить своего презрения к ней?
Во дворе дома номер семнадцать я остановился,
Третий этаж, несомненно, сгорел. Окон на третьем этаже не было совсем, а стены над оконными проемами были в языках черной копоти. На втором этаже следов пожара не было видно, в некоторых окнах даже поблескивали стекла. На первом этаже сквозь маскировку пробивались кое-где слабые лучи света. Если бы знать, за которым окном на втором этаже комната Ольги?
Я пробежал через двор и перешагнул порог черного хода.
Я благополучно миновал сени, — никто мне не встретился, — и на минуту задержался на площадке перед лестницей. Абсолютная тишина стояла в доме, абсолютная тьма окутывала коридор и переходы. Если бы я не видел огоньки в окнах первого этажа, я сказал бы, что дом так же не обитаем, как в тот октябрьский вечер сорок первого года. Но, чутко прислушавшись, я различил некоторые звуки. За одной дверью шумел примус, потом звякнула ложка — кто-то готовил ужин. За другой дверью прозвучал голос и стих, откуда-то издалека долетел отголосок детского плача. Здесь жили люди — жили тихо, затаясь, да и как еще могли они жить в захваченном врагом городе?
Я медленно пошел по лестнице наверх. Но не успел я подняться на три-четыре ступеньки, как чуть не полетел вниз головой: нога моя ступила в пустоту, какие-то камни посыпались из-под ног, и грохот их показался мне обвалом в горах. Я прижался к стене и замер.
Нет, было тихо: на грохот никто не откликнулся.
Тогда я вынул из кармана фонарик и посветил.
В бледном трепетном кружке фонарика передо мною возникла картина разрушения. Лестница в нескольких местах обрушилась, перил тоже не было, везде валялся мусор, — впечатление было такое, что на второй этаж уже давно никто не ходил. Но у меня не было выбора, я должен был идти до конца. Светя себе фонариком, я стал медленно подниматься дальше по обрушившейся лестнице.
Коридор на втором этаже был совершенно разрушен. Паркет был содран, накат изрублен топором, потолочные балки первого этажа выпирали, как голые ребра. Но я подвигался дальше — в конец коридора, где направо, третья от конца, должна была быть дверь тридцать пятой комнаты. Но дверей не было, справа и слева, как черные пещеры, зияли в проемах комнаты.
В тридцать пятой комнате тоже не было двери. В этой комнате тоже никто не жил.
Я перешагнул через порог и вошел в комнату.
Я отпустил кнопку фонарика и на минуту остался в темноте. Мрак окутал меня, и все же я крепко закрыл глаза. В это мгновение перед моим внутренним взволнованным взором тихо проплыла картина этой комнаты год назад. Лампа под зеленым абажуром на письменном столе в углу, а за обеденным столом — девушка в халатике с золотыми жар-птицами по синему полю. Это видение было так ярко и красочно — целая гамма тонов и полутонов, — что на короткое мгновение у меня пропало ощущение времени.
Не было этого года, и я слышал отзвук речи и тихий шелест мягкого, уютного халатика. Это было такое волнующее ощущение, и оно причинило мне такую боль, что я не выдержал, застонал и поспешно открыл глаза.
Картину разрушения и запустения выхватил из темноты неумолимый луч фонаря. Стены стояли угрюмые и грязные, покрытые пятнами засохшей плесени, с осыпавшейся штукатуркой, пол был завален мусором. В углу у стены стояла, наклонясь, заржавелая рама железной кровати.
Я прошел через комнату, — стекло хрустело у меня под ногами, — и сел на железную раму кровати.