Избранное в 2 томах. Том 2
Шрифт:
А что если управдом-дворник только заманивал меня, выполняя функцию агента полиции или гестапо?
Чему отдать на этот раз предпочтение — риску или осторожности?
На уличках под горой мне встречалось мало народу. Я миновал клуб Антошкина, Жаткинский въезд, дом бывшего суда. Маленькие домики все сохранились, только были грязны, и окна в них были забиты фанерой. Никаких следов немецкого хозяйничанья я на этих уличках не заметил. Казалось, просто чума или холера опустошили эти места, и они стали заброшенными и угрюмыми.
На Юмовскую я попал через
На третьем этаже я остановился у двери с цифрой «40».
Сердце у меня похолодело, я тяжело переводил дыхание. Чего я так волнуюсь? Отчего у меня замирает дух? Что мне Ольга?.. Я протянул руку и коротко стукнул.
Передняя за дверью была совершенно пуста, — я услышал, как в пустоте гулко отдался по всем комнатам мой негромкий стук. В ту же минуту в глубине квартиры скрипнула дверь.
Я еще раз перевел дыхание.
Женский голос спросил:
— Кто там?
Я узнал голос. Сколько раз за этот год он чудился мне во сне.
Я вздохнул полной грудью, чтобы унять дрожь, и сказал:
— Откройте, пожалуйста…
Мгновение за дверью царила тишина. Затем с лязгом упала цепочка.
В темном проеме стояла женская фигура.
Я ступил через порог и тотчас притворил за собой двери. В полумраке неосвещенной передней она стояла передо мной и молчала. Все двери в комнаты были плотно затворены. Я слышал, как она дышит. Я узнавал ее дыхание.
Потом я почувствовал, как две руки легли мне на плечи.
— Это… ты!..
Она откинулась, быть может хотела взглянуть на меня, но ничего не увидела впотьмах.
Это была Ольга.
Мы вошли в комнату. Это была большая комната в два окна, почти совсем пустая: диван, застланный рядном, кровать с коротким детским одеялом, обеденный стол, три стула, шкафчик, туалетик. На туалетике стояло зеркальце, а на нем в уголках — две фотокарточки. Больше в комнате ничего не было. На окнах не было гардин, на полу и на стенах не было ковров, не было цветов, картин — никаких украшений.
Она смотрела на меня. Я смотрел на нее. Это была Ольга.
Ольга была одета в короткую легкую юбку и широкую украинскую сорочку, вышитую черными и красными крестиками.
Ольга была выше, чем я представлял себе. Она была тоньше, чем я думал. Она как будто стала старше. И волосы были не ее.
Волосы у Ольги были тогда
Ольга смотрела растерянно. Мне казалось, что она смущалась своего первого движения, этого «ты», которым мы еще никогда не обменивались и которое сейчас слетело с ее уст. Быть может, она сейчас поправится и будет называть меня только на «вы»?
Там, в передней, в первое мгновение — и на одно только мгновение — мы стали такими близкими, такими близкими, что ближе быть невозможно.
— Почему… ты здесь? — тихо, чуть не шепотом спросила Ольга.
Спасибо! Ольга сказала мне «ты».
— Откуда ты? Где же ты был весь этот год?
Я молчал. Я не мог таиться от Ольги. Нет, нет! Я должен, по новой версии, изобразить из себя приспособленца. Я подпольщик, прежде всего подпольщик. А кто такая сейчас Ольга? Год ее немецкого рабства стоял между нами.
— Разве… ты… не уезжал… на восток?
Мне надо было все, все ей рассказать. Но я не имел на это права. Даже если Ольга не потеряла своего лица, я не должен был открываться ей без разрешения товарища Кобца.
Я с трудом перевел дыхание и спросил:
— Ольга! Почему ты вернулась тогда?
Ольга ответила тихо, но спокойно и ясно:
— Я должна была вернуться. Здесь осталась мама с двумя детьми.
— Ты не сказала мне о маме.
Ольга вздохнула.
— С мамой был ее муж, мой отчим. Я думала, он с нею эвакуировался. Но в том эшелоне, к которому мы тогда подошли, я внезапно увидела его. Он уезжал с последним эшелоном.
— Почему же он не взял их с собой?
— Он сослался на то, что мама и дети больны, а ему срочно приказали выехать.
— Это была неправда?
— Это была правда.
— Где же мама? И дети?
— Мама умерла…
Я склонил голову.
— А дети?
— Я выходила их. Теперь это — мои дети.
Ольга стояла передо мной спокойная и простая, как мать. Слабая улыбка скользнула по ее губам. Это была улыбка Ольги, но я ее не знал: это была горькая улыбка после неведомых тяжких страданий, она таилась в уголках губ.
— Вот видишь, — просто сказала Ольга, — я стала матерью.
На мгновение по ее лицу пробежала тень, и я перехватил ее взгляд, задержавшийся на зеркальце — на фотокарточках. Это были, вероятно, карточки матери и детей.
Ольга ответила на все мои вопросы. Ответила спокойно, ясно и просто. А я все еще таился, не отвечал на ее вопросы. Мне страшно было еще раз услышать ее вопрос. Но я его услышал:
— Каким образом ты попал сюда? Что случилось? Откуда ты? Кто ты такой?
Ольга спрашивала у меня, кто я такой. Мне надо было сказать: «Ольга, меня послали сюда, больше ни о чем у меня не спрашивай!» — но сказать это я не имел права. Я опустил голову, чтобы спрятать от Ольги глаза. Я стоял чистый — перед самим собою. Но перед Ольгой я стоял как человек, который потерял свое лицо. И перед ее судом я отвечал за всех, кто потерял свое лицо или продался. Моя чистота поддерживала меня, но я не чувствовал от этого радости.