Избранное в двух томах. Том I
Шрифт:
И вместе с этим уже выработалась постоянная готовность к тому, что привычное течение жизни в любой момент может круто измениться.
Это чувство готовности лежит где-то в глубине сознания, лежит в полном порядке, как хранится походное снаряжение на складе, которое пока не выдают, но которое может быть получено в любой момент, как только поступит приказ. И это чувство до поры до времени молчит, не мешая говорить остальным чувствам, не препятствуя людям жить обычной человеческой жизнью с ее повседневными заботами и радостями, даже если эти люди состоят на действительной военной службе.
…Мне вспоминается давняя, давняя осень, осень тревожного года.
В доме пахнет яблоками — Рина только что вернулась с рынка
Стоит великолепное солнечное утро, какое уже редкость в октябре. В настежь распахнутые во всех окнах форточки льется прохладный воздух, бодрящий, как легкое сухое вино. В нем, в этом воздухе, осенний холодок горных речек, запахи давно увядших полонинных трав. Уже в пальто — по выходным я хожу в штатском — стою у окна, с удовольствием пью этот воздух и предвкушаю, как буду вдыхать его полной мерой, когда выйду на улицу.
— Ты готов? — кричит мне в раскрытую дверь Рина. — Я уже одела Вовку.
— Готов! — отвечаю я. В эту минуту звонит телефон. Выслушав, кладу трубку и говорю появившейся в дверях Рине:
— Давай-ка мой походный чемоданчик, — и, сняв пальто, подхожу к шкафу, где висит полевое обмундирование.
Рина остолбенело стоит в дверях, в ее глазах — огорчение и страх.
— Давай же чемодан! — повторяю я. — Боевая тревога…
А через два часа мы были уже далеко от гарнизонного поселка, где в квартирах офицерских домов остались наши семьи, от города, куда сегодня собирались пойти в увольнение солдаты к девушкам, ждавшим их. Но теперь девушки уже не ждут — все жители видели, как наши войсковые колонны прошли через город по шоссе на запад.
Это то самое шоссе, на котором стоит городок, где я живу и служу теперь. От него до границы ближе на несколько десятков километров, чем от стоящего на этом же шоссе города, в котором я служил тогда.
Помню тот день, и холодное осеннее солнце, и ровный рокот моторов десятков машин, сливающийся в один сплошной гул, словно глухо гудит сама земля, и наш газик, остановившийся на перекрестке, и машины, машины, машины, катящиеся мимо, — грузовики, бронетранспортеры, тягачи с пушками и минометами на прицепе.
Есть суровое очарование в том, как идет войсковая колонна. Люблю смотреть, как движется все это могущество стали, моторов, скрытого в боеукладках разрушительного огня и человеческой воли, властвующей надо всем этим. Люблю смотреть на сосредоточенные лица солдат под боевыми касками, лица, лица, лица над броней бортов, в кабинах, над открытыми по-походному люками…
Никто из солдат не знал, куда мы идем и зачем, военная тайна есть военная тайна. Не знали и мы, офицеры: конечный пункт маршрута нам не был сообщен. Но мы догадывались, что идем к границе.
Нам некогда было митинговать перед выходом: дивизия выступала в спешном порядке. Но все-таки мы успели сказать людям, чтобы они были готовы к выполнению, если понадобится, и самой настоящей боевой задачи. Вот почему так сосредоточенны были лица солдат…
Тяжелые серые тучи висели над нашими головами, когда мы, уже оставив позади городок, ехали такой знакомой мне по прошлой войне степью. Да, это было то самое шоссе и те самые места, где воевали мы ранней весной сорок пятого года, последнего года войны. И степь была так же неприютна гола, как в ту весеннюю пору. Для всех солдат нашего полка, да и для большинства офицеров, в годы войны бывших еще детьми, все это были незнакомые, впервые открывшиеся глазу места, мало что говорившие их сердцу — однообразная равнина с разбросанными по ней усадьбами и поселками из беленых одноэтажных строений. А для меня…
Памятные названия, памятные места.
Вот старый костел, мимо которого мы проезжаем улицей
Мне сейчас очень хочется поделиться с Вовкой этими воспоминаниями. Только поймет ли он меня?
Но почему я боюсь, что не поймет? Ведь эстафета поколений продолжается, и маршрут ее обозначен четко. На многие, многие годы. И нет нужды пересматривать его. Тем более по той причине, что на пути случалось или может случиться что-то. История предпочитает не петляющие, а прямые дороги, пусть даже очень трудные.
А с сыном — разве не могу я разговаривать с ним как с единомышленником и продолжателем? Конечно могу.
Глава шестая
МЫС ТЕРПЕНИЯ
А вот эту старую фотографию, которую я тоже отыскал в полевой сумке, буду хранить и впредь. Многое она мне напоминает…
На меня глядят лица нескольких офицеров, снятых во весь рост. Плотно надвинуты фуражки, ветер рвет полы шинелей. Ветер океана. Его серый простор виден за спинами тех, кто запечатлен на снимке. Небо над океаном покрыто тучами, они клубятся, захлестывая одна другую, — и там, в вышине, бушует шторм. Две стремительно гонимые ветром чайки тоже попали в кадр, они проносятся над самой кромкой берега, почти у ног людей. Чайки в тех местах нахальные, непуганые, и гнездится их в береговых скалах неисчислимое множество. То место, где сделан снимок, так и называется — Чай-губа. Говорят, это название дали отважные мореходы-северяне, чаянием которых в бурю было добраться до спокойной в любую волну здешней бухты. Чай-губа — залив Надежды, если называть не по-старинному. А на краю залива далеко в океан выдается скалистый мыс. Мыс Терпения, как обозначено на картах. Кажется, он назван так потому, что на нем похоронены мореходы, после кораблекрушения несколько лет ждавшие, что какое-нибудь судно зайдет и заберет их, да так и не дождавшиеся. Возле мыса, у подножия скал, по узкой полосе низкого берега, вытянулся наш гарнизонный поселок. Прекрасный пляж. Наверное, лучше нет нигде. Только купаться нельзя никогда — холодно.
На обороте снимка написано — «В память о совместной службе на Севере» и дата: 2 мая 1957 года, несколько подписей моих однополчан. Это они изображены на снимке. Среди них и я — вот, последний слева, держусь рукой за фуражку, чтобы не сдуло ветром. К тому времени я был еще новичком в Чай-губе и вообще в тех краях. Туда, к новому месту службы, я прибыл лишь в начале года — из Закарпатья, где вновь служу теперь. Рядом со мной стоит Гореленко, мой тогдашний командир полка. Широкоскулое лицо его с несколько крупноватым подбородком, с густыми насупленными бровями может произвести впечатление, что человек этот тяжелого характера, тугодум, недобр, властолюбив. Верно, пожалуй, только последнее, да и то с оговоркой. Есть люди, у которых властолюбие — черта характера, резко проявляющаяся решительно во всех их отношениях — служебных, дружеских, семейных. Властолюбие в них, по существу, — проявление их самоуверенности или, вернее, самонадеянности. Такие люди обычно заранее убеждены, что они во всем правы, а если и выслушивают ваше мнение, не совпадающее с их собственным, то, глядя в их глаза, можно понять: пусть ваши доводы будут самыми убедительными, они не изменят их точки зрения, а если и выяснится, что она неверна, то лишь более сильная власть может заставить такого человека открыто признать свою ошибку.