Избранное в двух томах. Том I
Шрифт:
Письмо за письмом, а в них — обида за обидой… Наша переписка с Риной дошла в конце концов до самой минимальной нормы. Зато я часто получал послания от Вовки, всегда с приложениями — рисунками, сделанными цветными карандашами и акварелью или сочинениями, за которые Вовка получал пятерки, что с ним бывало, впрочем, нечасто. В каждом письме Вовка просил, чтоб я привез его к себе «посмотреть на моржей в океане», ведь, будучи в отпуске, я рассказывал ему, что за место мыс Терпения, и он еще тогда воспылал жаждой увидеть все своими глазами: и скалы, на которых чайки откладывают яйца прямо на камни, и проплывающие вдали
«Привези мне живого олененка, он будет у нас жить».
Через год я снова приехал к ним.
Не очень-то радостным был этот отпуск. Правда, мы с Риной бросились в объятия, едва увиделись, и было счастье в том, что мы снова вместе, и отзвук этого счастья жил во мне все дни отпуска и долго после. Но, несмотря ни на что, тянуло каким-то едва ощутимым, но явственным холодком. Этот холодок исчезал лишь в те короткие минуты, когда забывалось все, кроме того, что мы — вместе, что мы нужны друг другу. А потом, после таких минут, снова наступала отчужденность…
В чем же причина? Я старался ответить себе на этот вопрос и не находил ответа.
Можно ли найти объяснение, почему любовь соединила именно тех двоих? Ведь каждый из них мог встретить другого. Не менее трудно найти ответ и на то, почему уходит любовь. Самое простое — объяснить это тем, что один человек вытеснил другого из сердца. Но у меня не было решительно никаких оснований, чтобы думать о Рине так.
Что произошло? Сыграли свою роль взаимные обиды? Или просто мы отвыкли друг от друга? Но не отвыкли же даже за годы войны. Кто из нас двоих виноват? Тогда я был склонен считать, что имею право обижаться на Рину. Но сейчас-то я понимаю, что и она имела основания обижаться на меня. Может быть, я был слишком категоричен в своих суждениях и требованиях?
Во время моего второго отпуска я особенно ясно почувствовал, что связующим звеном между нами остался только сын. А все остальное? Неужели оно ушло и нас, кроме общих забот о сыне, держит еще лишь сила привычки?
Известна старая истина, гласящая, что разлукой проверяется сила чувства. Но разлука разлуке рознь. Наша разлука в годы моей службы на Севере не была неизбежной, как в военные годы. Только от нас, вернее, от кого-либо одного из нас зависело, жить нам врозь или вместе. Один из нас должен был уступить. Однако получилось так, что не уступил никто…
Итак, я снова вернулся на мыс Терпения один. Мы расстались с Риной почти как чужие. Еще задолго до отпуска, надеясь, что ко мне приедут жена и сын, я поселился в предоставленной мне в доме для офицеров нашего гарнизона двухкомнатной квартире, в которой жил мой предшественник по должности. Иногда я прохаживался по пустым комнатам, прикидывал, куда определить мебель, представлял: вот здесь будет стоять наша с Риной тахта, здесь кровать Володьки, его столик, за которым он будет готовить уроки… А пока что во всей квартире стояли только два стула и стол да железная солдатская кровать, полученные мною во временное пользование со склада.
Когда я возвратился из
Мне предложили комнату в доме, специально предназначенном для поселения «одиночек», в трехкомнатной квартире, и я согласился. Одну из комнат в квартире занимал майор из финчасти, заядлый рыбак и охотник, по этой причине оставшийся служить на Севере сверх всех положенных сроков, одинокий, у которого на «материке» из всех родственников была только дочь, учившаяся в Московском университете. Вторую комнату дали мне, а третья оставалась пока что свободной. Предполагалось, что в нее со временем вселят какого-нибудь холостяка, вроде нас.
Однажды утром — очень хорошо помню, что это было в воскресенье, ибо я не спешил вставать, — я услышал за дверью, в прихожей, звук необычных в нашей мужской квартире шагов: простучали дамские каблучки. Кто бы это мог быть? Я встрепенулся. Неужели Рина? Нет, не могла она так без предупреждения… А вдруг? Я приподнялся, прислушиваясь. Каблучки простучали в сторону кухни, журча полилась из водопроводного крана вода. Слышно было, как женщина ходит там — неторопливый перестук каблучков раздавался отчетливо, до кухни — пять шагов. Кто-нибудь приехал к соседу? Но, кроме дочери, у него никого нет, а до студенческих каникул еще далеко.
Немного погодя, одевшись, я вышел на кухню, чтобы вскипятить себе чаю. Спиной ко мне, у стола, орудуя над чем-то кухонным ножом, стояла, чуть наклонившись, невысокая худенькая женщина в темно-зеленой вязаной жакетке, наброшенной на плечи; темные волосы, нетуго сколотые на затылке в большой узел, казалось, вот-вот рассыплются и закроют ее наклоненную шею. Что-то знакомое почудилось мне в облике этой женщины.
Услышав мои шаги, она обернулась, и я ахнул:
— Лена!
— Андрей… Константинович! — Нож выпал из рук женщины, звякнул об пол.
— Неужели это вы? — Я не отрываясь смотрел на такое памятное мне лицо. Да, это она, Лена Москвитина! И так мало изменилась! Тот же всегда как будто чем-то удивленный взгляд широко раскрытых больших карих глаз, те же круто поднятые дуги нешироких, но густых бровей, только вот в уголках рта две четкие морщинки…
— Вот не ожидала, что вас тут встречу! — Лена улыбалась растерянно и радостно. — Здесь служите?
— Да, уже второй год в северянах состою. А вы какими судьбами сюда? И когда?
— Вчера поздно вечером приехала и сразу в эту квартиру меня вселили. Больше, говорят, некуда… Вы, наверное, крепко спали, не слышали?
— Наверное… Но почему вы у нас в Чай-губе?
— Назначение получила, в школу вашего гарнизона. Здесь выбыла учительница одна, мужа у нее переводят, а ее уроки передать некому, прорыв…
— И вы решились к нам, в такую даль?
— Не так даль велика. Я ведь в Подснежном работала. А сто километров по здешним местам, знаете, не расстояние. Ваши гарнизонные дамы к нам в парикмахерскую ездят, когда вертолет попутный.