Избранное в двух томах
Шрифт:
экономно,—городское хозяйство жило отнюдь не по нормам мирного времени. И
многие жители насквозь промерзших московских квартир норовили обогреться у
509
знакомых, которым в этом смысле повезло хоть не намного больше.
Квартира, где мы собрались, была, что называется, авантажная: с высокими
потолками, множеством фотографий на стенах, пухлой мебелью, тяжелыми
оконными портьерами. Но все эти подробности тогда ни на кого особого
впечатления
приблизиться к познанию истинной меры вещей, отойти от которого они еще не
успели. Бог с ней, с обстановкой. Главное — было бы более или менее тепло.
Излагая программу предстоящего вечера, Татьяна начала с упоминания о
ржаном пироге — одном из яств, которыми в то не очень сытое, карточное время
изобретательные московские хозяйки потчевали своих гостей. Означенный пирог
представлял собой ломти нормального черного хлеба, поджаренные на
растительном масле. И я прошу читателя не относиться к этой расшифровке
пренебрежительно: «Скажите, мол, какой деликатес — поджаренный хлеб!» По
тому времени это был пир.
Упомянув, таким образом, об ожидающей нас пище телесной, Татьяна
перешла к пище духовной:
— Приходи. . будут интересные люди. Андроников будет. Ты ведь знаешь
Андроникова?
Еще бы мне не знать Ираклия Андроникова!
В последние предвоенные годы трудно было назвать что-нибудь более
популярное у московской публики, чем его устные рассказы. Сейчас эта
популярность стала традиционной, беспроигрышно надежной, я бы сказал —
классической. Но и молодой Андроников не имел оснований обижаться на
московскую публику: его уникальное дарование она оценила сразу и в полной
мере.Впервые меня повел на его выступление Дмитрий Александрович Кошиц —
летчик, планерист, испытатель едва ли не всех существовавших советских
автожиров (был в свое время, до появления вертолетов, такой винтокрылый
летательный аппарат). Кроме своих незаурядных летных заслуг и качеств Кошиц
был известен и любим коллегами как веселый, заводной, преисполненный
доброго юмора человек. На традиционных тушинских воздушных парадах в День
авиации он был бессменным, как сказали бы сейчас, радиокомментатором. И его
свободные (тут уж «по бумажке» не проч-
510
тешь!), смешные и в то же время очень информативные конферансы украшали
парад, пожалуй, не в меньшей мере, чем искусство работавших в воздухе
пилотов, планеристов и парашютистов. Так что если кто-нибудь надумает писать
историю отечественного радиорепортажа, то начинать ее придется с нашего
авиационного
Не было в авиации человека, который не знал бы сочиненного в шутку — а
может быть, и не совсем в шутку — двустишия:
А что касается до Кошица,
То Кошиц никогда не укокошится.
К несчастью, стихи эти не оказались пророческими: до конца войны Дмитрий
Александрович не дожил...
Вот этот-то человек в один прекрасный день и спросил меня:
— Ты слышал Ираклия Андроникова?
И, узнав, что нет, не слышал, в тот же вечер потащил меня на улицу Герцена, в клуб Московского университета.
Даже если бы я был способен описать своими словами, как рассказывает
Андроников (а я на это решительно не способен!), то, к счастью, никакой
надобности в таком описании нет: сейчас, отчасти благодаря телевидению, его
аудитория расширилась безгранично. Хотя мне кажется, что телевизионный, записанный на пленке Андроников чем-то неуловимо отличается от Андроникова
«живого». Наверное, тем самым, из-за чего в наш век кино и телевидения
продолжает жить и здравствовать театр..
Помню, в тот вечер, когда Кошиц привел меня на его концерт, Ираклий
Луарсабович рассказывал, как очутился «в первый раз на эстраде». На меня этот
рассказ произвел особое впечатление еще и потому, что несколькими годами
раньше мне довелось самому слышать ленинградского музыковеда
Соллертинского, о котором идет речь в этом рассказе. Правда, попал я на
выступление Соллертинского совершенно случайно, ибо в юности, к сожалению, был достаточно далек от музыки, как, впрочем, и от большей части других
составляющих человеческой культуры, за исключением заполнившей меня
целиком авиации. Но— случайно ли или не случайно — вступительное слово
Соллертинско-
511
го перед каким-то концертом в Ленинградской филармонии я выслушал.
Так вот, в исполнении Андроникова, при всей его пародийности, Соллертинский показался мне, если можно так выразиться, еще более
Соллертинским, чем в своем собственном исполнении.
. .Потом я не раз слушал Андроникова. Старался не пропустить ни одного его
приезда в Москву. Не без некоторого удивления обнаружил, что при
многократных повторных прослушиваниях одного и того же рассказа интерес к
нему не испаряется, как этого вроде следовало бы ожидать, а, напротив, усиливается. Наверное, одна из причин этого неожиданного явления заключается
в том, что Андроников каждый раз рассказывал чуть-чуть по-новому (в отличие