Избранное. Из гулаговского архива

Баркова Анна Александровна

— Ну, до скорого… Я уверен, что мы с вами увидимся в другой, не в больничной обстановке. Ни о чем не беспокойтесь. Все будет в порядке: и семья, и все… Жертвы во имя родины и народа не остаются бесплодными. Будьте здоровы. Мужество и спокойствие. И еще раз мужество. Вы героически выполнили свой долг.

Лицо кивнуло и направилось к двери, постепенно ускоряя шаги.

Больной остался один. Невидимые, мы смотрели на него. Горькое озлобление выступило на лице умирающего сквозь привычную покорность:

— Сволочи! И перед смертью не дают покоя. «Право на партбилет», — передразнил он ушедшего. — И до конца, до последней минуты мы вынуждены притворяться и лгать. Я лишен возможности плюнуть в эту жирную

самодовольную рожу. Сделай я это, они живыми сожрут мою семью: и мать, и жену, и ребенка. Ребенок калеки… Какой может быть ребенок у атомного работника? Зачем я выбрал эту проклятую специальность? Захотелось самоубийства. Можно было проще с собой покончить, без лишних мучений. «Мирное использование!» — хрипло рассмеялся он, как тот, в Филадельфии. — Вот и на мирном использовании околеваю.

Кто-то вошел в палату. Тип интеллигентного партийца формации последних десятилетий: чересчур спокойное лицо, спокойные глаза, спокойные движения. Странная смесь ума и самодовольной тупости во всей физиономии. Не только лоб и глаза, даже нос этого человека заявлял: я научный работник и член партии.

Подойдя к больному, он с преувеличенной развязностью и бодростью воскликнул:

— Да ты совсем неплохо выглядишь! Молодцом! Мы еще с тобой выплывем и поживем!

— Брось ты эти пошлости. Как вы все мне надоели! — с отчаяньем простонал больной. — Человек умирает, а они галиматью несут. В чем ты меня утешишь? В смерти?

— Ну-ну-ну! Брось упадочные настроения. Наука творит чудеса… Современная медицина…

— Да, наука творит чудеса, — с ненавистью сказал умирающий, — вот она и со мной чудо сотворила.

— Послушай, Коля, ты не прав. Хоть я и пошляк, по-твоему, но выслушай меня: сколько жертв потребовало открытие электроэнергии. А радий? А рентген? Ничего, брат, не поделаешь, даром ничто не делается. Зато сейчас любой пионер включает радиоприемник и телевизор, возится с карманными батарейками.

— Скоро пионеры будут забавляться с батарейками на внутриатомной энергии, — со злобной иронией пробормотал больной.

— А что ты думаешь! Наверно, — посетитель захохотал. — Пути науки и ее возможности беспредельны.

— Некролог напишете, что я умер от гипертонии и болезни сердца, — перебил больной.

— Вероятно. Нельзя же наводить панику на неосведомленных людей. Обыватели ничего не смыслят в научных проблемах, а болтать будут. К чему?

— Конечно. Лучше подохнуть от загадочной болезни, не зная, кому и чему ты ею обязан. В данном случае ты прав!

— Ну, не все подохнут, а…

— Все не подохнут. Всех, может быть, в атомную пыль разнесет.

— Вздор! Договорятся. Кто рискнет погубить культуру, людей…

— Я бы рискнул, — словно про себя шепнул больной.

— Полно. Перестань. Что за дикие идеи… Извиняет тебя только твое состояние. Ты не троглодит.

— Троглодиты не умели расщеплять атом, — насмешливо сказал больной. — Куда уж до нас троглодитам! Я не троглодит, а жертва величайшего научного открытия… А ты дурак, кретин. Если в руки человека попало средство, которым можно уничтожить все, стереть в порошок не фигурально, а буквально, неужели никто не соблазнится? Найдутся, тупица ты этакий, десяток таких мизантропов, и в один прекрасный день без войны все к черту отправят. И какой дьявол удержит их, скажи на милость? Я и ты, мы с тобой холуи, рабы, трусы. Мы не посмеем: Машеньку жаль да слабоумного сыночка с наследственно больным костяком. А ведь изредка встречаются люди, которым плевать на инстинкт самосохранения, на семью, на свое гнилое холопье семя… И они пустят поезд под откос. И это будет самое гуманное и героическое деяние за всю историю человечества.

— Эти твои герои, если они будут, просто сумасшедшие… А сумасшедших изолируют.

— Где вам изолировать.

Вы слишком глупы, чтобы угадать гениальное помешательство. Это будет, скажу я тебе, шикарно. Бог создал мир и человека, а человек уничтожил бога, потом самого себя и весь мир.

— Какой бог? Нет, Коля, ты бредишь.

— Хорошо, брежу. Дайте мне хоть побредить по своему вкусу перед смертью. Оставьте меня в покое. Мне противно смотреть на ваши подло сочувственные мины… Дайте мне умереть в одиночестве. Не хочу ощущать эту заботу, видеть над собой бесстыдное око нашего дружного социалистического коллектива в лице его отдельных представителей. Уйдите все прочь!

— И нам пора, — шепнула я своему спутнику. — Хватит!

V

— Разве эти два умирающих человека духовно мертвы? — спросила я своего рыболова в парусиновой блузе у него в доме. Мы снова сидели и пили вино.

— А разве жажда разрушения — духовно-творческое начало? — спросил рыболов и выпил рюмочку.

— Не вам бы спрашивать, не мне бы отвечать. Разве не является лицом разрушения некто в парусиновой блузе, разговаривающий со мной сейчас?

— Допустим. Являюсь.

— И разве не целесообразное зло так уничтожить мир, как бредит этот Герой Социалистического Труда. Человек осознает всю обреченность своего бытия и бытия маленького шарика, на котором он обитает, осознает предательское бессилие сознания, мощи которого достаточно только для того, чтобы до конца осмыслить сущее и сочетаться с ним в какой-то гармонии. Сознавая все это, человек уничтожает себя и мир.

— Мечта Кириллова в астрономическом масштабе, — возразил мой собеседник, выпив еще рюмку, — Может быть, некстати скажу, но, воплотившись, я на земле спиваюсь с кругу. Никогда не наблюдал за собой такой слабости, хотя, кроме всего прочего, я ведь и первый винокур… Выпейте. Бросьте философию. Я давно убедился, что напрасно подарил вам разум. Вероятно, это убеждение и является причиной моего почти беспробудного пьянства в последнее время. Я полагал, что вы поистине станете, как боги, и даже выше, прекраснее, могущественнее и добрее богов. Вы сильно обманули ожидания Всевышнего и мои также. Конечно, в положении человека есть что-то двусмысленное, непоправимо-жалкое, позорное, я бы сказал. Ну, имелся бы один желудок да органы размножения, как у прочей твари… и жили бы гармонично… А то духовное начало это несчастное: запросы, вопросы, совесть, философия, эстетика… А в результате безнадежно испорченное, запутанное существо… Знаете, что однажды со мной было?

Рыболов, лукаво прищурившись, взглянул на меня.

— Ну, что?

— За блин человека продал… Убийцу, но это все равно. Прятался он во время войны в нашем доме… А я жил в одном городишке и голодал страшно. Воплотился, так терпи все человеческое… Я мог бы не терпеть, власти у меня для этого хватит. Но я этак дерзко решил: неужели не перенесу то, что эта двуногая мразь земная переносит… Вот и вызвали меня в одно местечко. Сидит этакий поперек себя шире военный толстомясый и блины жрет, масляные, как его собственная морда. Опрашивает: «Такого-то знаете?» «Откуда? — говорю. — Никого я не знаю». А сам на блины смотрю и забыл в этот момент все на свете: и свое настоящее звание, и свою нуменальную, как вы любите говорить, профессию, и свой дар гипнотический, все забыл: блина хочу. А этот мерзавец, конечно, заметил все и говорит: «А мы знаем, что он у вас в доме прячется, где вы живете. Все равно, — говорит, — ему один конец: убийца, негодяй. Мы его поймаем так или иначе… Но лучше, если вы скажете нам… подумайте: он еще преступление может совершить…» Говорит, а сам все лопает, да словно нарочно блинами чуть ли у меня под носом не вертит: «Скажите! Но вы, наверно, голодны. Вот блинок скушайте… А таким бандитам все равно от нас не укрыться…»