Избранное. Из гулаговского архива
Шрифт:
Женщины гадают о мужьях и с ужасом восклицают:
— Неужели он вернется! А я хочу выйти за другого. Господи, хоть бы не возвращался.
Как все-таки подкузьмила меня Тоня со своими коровами и огородами. Жила бы я, работала, т. е. исполняла какую-ниб<удь> службишку и понемножку мыслила. Благодетели! Вся эта история напоминает мне одну мою калужскую благотворительницу. В дьявольски черный день встречаю я незнакомую даму (без библии и без грога), вдруг она меня останавливает:
— Мне говорили о вас, что вы имеете высшее образование… Я хочу помочь вам.
От диплома
Так и Тоня. Предложила мне помощь, пригласила к себе. (Я отнюдь не напрашивалась на приглашение и не надеялась на него.) Я, конечно, согласилась не без радости, ибо положение мое вот уже в продолжение пяти лет поистине катастрофично. Пишу о себе: я больна и полушутя добавляю: мечтаю о комфортабельном умирании в дружеском присутствии. Получаю грубейший ответ: «Ты, чесное слово, дура» («чесное», и это пишет педагог). «Я хочу помочь тебе одеждой, питанием. Может быть, устрою тебя на работу. А разговоров о болезни я не люблю. Надо жить, а жить — это работать. Во-вторых, ты мне нужна, как верный человек. У меня коровушка-буренушка (какая нежность по отношению к скотине, а к человеку?). На лето я уезжаю к сестре. Тебе придется домовничать, и ты забудешь, где и что болит» и т. д.
Тактом эта самая Тоня не отличалась никогда, но, право, даже я, зная людей вообще, а Тоню в частности, не ожидала подобного реприманда. Подумать, что таким образом разглагольствует человек, донимавший меня жалкими письмами насчет своих страданий в жестоком и нечутком семейном окружении (сестра и зять), о самоубийстве, к к<отор>ому сейчас готовится, и способах оного самоубийства.
Иронией судьбы со стороны можно полюбоваться.
— А-а! Ты хочешь спасительницу — даму с библией! Вот тебе дама, вот тебе другая!
Я ответила благодетельнице сдержанным, но, надо сознаться, ядовитым письмом. И вот уж больше месяца ни слуху, ни духу.
Горький в своих воспоминаниях передает слова Толстого:
— Я люблю циников, если они искренние.
Если бы встретить очень умного «искреннего циника». Боже мой, как надоела, как опротивела пошлая лицемерная «идейная» брехология, все высокое и прекрасное.
План «Зонненблюма», как это по-немецки сентиментально и лирично.
Африка — солнечный цветок. Отрывки из дневника Эрнста Рема, напечатанные когда-то в «Правде», по совести говоря, мне гораздо больше нравятся. Вот искренний, «впечатляющий», как принято сейчас выражаться, цинизм.
«Я стремлюсь погибнуть во благо общей гармонии, общего будущего счастья и благоустроения, но стремлюсь потому, что я лично уничтожен, — уничтожен всем ходом истории, выпавшей на долю мне, русскому человеку. Личность мою уничтожили и византийство, и татарщина, и петровщина; все это надвигалось на меня нежданно-негаданно, все говорило, что это нужно не для меня, а вообще для отечества, что мы вообще будем глупы и безобразны, если не догоним, не обгоним, не перегоним… Когда тут думать о своих каких-то правах, о достоинстве, о человечности отношений, о чести, когда что ни „улучшение быта“ — то только слышно хрустение костей человеческих, словно кофе в кофейнице размалывают?
Таким образом, благодаря нашей исторической участи, люди,
Откуда это? Кто это посмел сказать? Враг народа, злобный хулитель, антипатриот? Нет. Глеб Успенский в «Отрывках из записок Тяпушкина».
«Современники, страшно!» (Гоголь).
Женщина. Трое детей. Не работает. Продает остатки вещей.
— Все время настаивают, чтобы я шла на работу. А что она мне дает? 300 руб., а с вычетом 200. Чем кормить троих детей, как одеться? Если бы я хоть была уверена, что куском хлеба и картошкой меня обеспечат.
Другая. Замуж вышла поздно. Воспитывала братьев и сестер. Долго ухаживал какой-то молодой человек. Не соглашалась.
— Потом он поехал за хлебом, привез мне много белой муки. — Давай поженимся. — Согласилась. Одного малого оставили у себя, других раздала по родственникам.
Без двадцати три ночи. Пора спать. Сундук короткий, ноги вытянуть нельзя, и к утру они почти болят от постоянно согнутого положения. И так уже много лет. Где моя дама с библией или хотя бы джентльмен! К сожалению, устарела, голубушка.
Рассказывал человек, служащий в милиции. Во время войны в селе, обреченном на сожжение, какой-то немец вошел в избу и приказал хозяевам выходить, показывая знаками, что дом будет подожжен. Хозяева завыли, пали на колени — немец повторил распоряжение.
Утроенные слезы, мольбы, страшное отчаяние.
Немец вышел и на улице застрелился.
Сообщения в газетах: на конференциях четырех держав американский представитель внес предложение о прекращении оккупации Германии и о заключении с нею мира. Наши и французы — против, основываясь на решениях Московской, Парижской и Крымской конференций. Что против, это понятно и естественно. А все-таки, что думали наши, отправляя эшелоны рабочих на строительство в Восточную Пруссию? Рассчитывали на длительную оккупацию? Все равно заводы не к чему строить. На расчленение?
А Тоня молчит. В конце концов, она, приглашая меня, больше думала о своей корове, чем обо мне.
Катастрофическое отсутствие человека при многолюдстве. Провинция мистически ужасна, была, есть и будет. Когда же я перестану быть столь смешным и жалким игралищем судьбы? Иногда мне хочется бросить карты в лицо клиента и сказать:
— Какого черта вам надо? Гадать я не умею, и провалитесь вы все в преисподнюю. Мне есть нужно. — Но я героически сдерживаю рискованный порыв и томлюсь и потею в усилиях угадать чужую убогую судьбу, строение чужой убогой души. Хотя в нашу эпоху нередко самым нищенским мирным характерам доставалась богатая катастрофами бурная судьба, и эти характеры с достойной удивления жизнецепкостью выкарабкивались из бушующего моря на самый мещанский берег. И, в сущности говоря, грозная судьба оставалась с носом: маленькие характеры сохраняли в полнейшей невинности свое ничтожество, или свое святое простодушие, как бы сказал Франс.