Избранное. Компиляция. Книги 1-11
Шрифт:
– Мне все равно скверно.
– Из-за Боннвиля?
– Ну да.
– Ну, еще бы… Остается только…
– А тебе от этого не плохо?
– Плохо. Но тогда я вспоминаю, что он сделал с сестрой Катариной. И… Я ведь тебе не говорила, что он мне сказал?
– Когда это?
– Ну, в тот первый вечер, когда я его встретила. В Иерихоне.
– Нет…
– И что он сделал тоже…
– А что он сделал?
– Он сначала купил мне рыбы с картошкой, а потом и говорит, пойдем, мол, с тобой прогуляемся в лугах. А я и подумала: ну, а что, он вроде такой милый…
–
– Ну, он… он хотел…
Малкольм вдруг почувствовал себя очень глупым.
– А, ну да, – сказал он. – Я… прости. Да.
– Не бери в голову. Не так уж много мальчиков этого от меня хотело. Вроде как я их сама отпугиваю. Но он был настоящий взрослый мужчина, и я не устояла. Мы двинули по Уолтон-уэлл-роуд и через мост, и там он меня поцеловал и говорит, мол, ты красивая. Вот и все. И я почувствовала… столько всего, о чем и сказать не могу, Мал.
Что-то блеснуло у нее на щеке. К своему бесконечному удивлению, Малкольм понял, что из глаз Элис бегут слезы. Когда она снова заговорила, голос ее немного дрожал.
– Но я всегда думала, что если это когда-нибудь случится… ну, то есть если это когда-нибудь случится со мной, то деймон другого человека будет… хорошо обращаться с моим. Так всегда рассказывают. Так люди говорят. Но Бен, он…
Ее деймон – сейчас в облике грейхаунда – ткнулся головой ей в руку. Она потрепала его по ушам. Малкольм слушал и молчал.
– Эта его проклятая гиена… – продолжала она, всхлипывая, – эта чертова тварь… это было ужасно… невозможно, так не бывает. Уж она-то милой не была. Он – был. Боннвиль был, он хотел и дальше меня целовать… но я не могла, только не когда она рычит и кусается и… и ссыт. Она делала это так, будто это ее оружие…
– Я видел, как она это делает, – вставил Малкольм.
– Мне пришлось сказать ему «нет, я не могу, не надо больше»… И тогда он просто захохотал и оттолкнул меня. А ведь это могло… Я думала, это будет лучшее, что со мной… А получила только презрение и ненависть. Меня просто разрывало, Мал, ведь сначала он был такой милый, такой ласковый… Он дважды сказал, какая я красивая. Никто никогда мне такого не говорил, и я думала, что уже и не скажет.
Она вытащила из кармана рваный платок и вытерла глаза.
– А когда эта женщина-фэйри украсила мои волосы цветами и показала в зеркале, что получилось, я подумала… Ну, ведь может быть. Я просто подумала.
– Ты правда симпатичная, – сказал Малкольм. – Я, по крайней мере, так думаю.
Он постарался сказать это как верный друг. Он действительно чувствовал себя ее другом. Элис, однако, лишь фыркнула, невесело усмехнулась и снова вытерла глаза.
– Когда я впервые увидел его в монастырском саду, – сказал Малкольм, – я насмерть перепугался. Он просто выступил из темноты и молчал, а эта гиена встала рядом и стала писать на тропинку. Но попозже тем же вечером он заявился в «Форель», и папе пришлось его обслуживать. Ничего плохого он не сделал, этот Боннвиль, по крайней мере, не в трактире, но все остальные клиенты как-то сразу рассосались. Как будто они уже все про него знали. Я когда вошел, он так любезно себя со мной повел, так дружелюбно,
– У сестры Катарины не было никаких шансов, – сказала Элис. – Никакой надежды, вообще. Он мог получить все, что хотел.
– И почти получил. Если бы наводнение не началось…
– Думаешь, он правда хотел убить Лиру? – спросила она.
– Так все и выглядело. Представить не могу, чего еще он мог хотеть. Ну, разве что похитить ее.
– Может быть…
– Мы должны были ее защитить.
– Ну да.
Они знали, что должны, что у них не было выбора. Малкольм, по крайней мере, точно знал.
– Что это была за штука, которую ты вынул из коробки? – спросила Элис несколько минут спустя.
– Алетиометр. То есть, я так думаю – я его никогда не видел. Их всего шесть сделали, и они знают, где пять, а одного уже много лет никто не видел. Наверное, это и был тот, пропавший.
– И что он стал бы с ним делать?
– Может, продал бы. Или попробовал сам его о чем-то поспрашивать, но для этого вообще-то надо годами учиться… А может, стал бы торговаться с кем-то. Он же был шпион.
– Откуда ты знаешь?
– Те бумаги в рюкзаке. Многие были зашифрованы. Если мы когда-нибудь попадем домой, я их отнесу доктору Релф.
– Думаешь, мы можем и не вернуться?
– Нет, я думаю, у нас все получится. То, что сейчас происходит, наводнение и все остальное… Это что-то вроде… даже не знаю, как сказать. Это как время между другими временами. Как сон или наваждение…
– Оно все у нас в головах? Ненастоящее?
– Нет, не так. Оно такое же реальное, как и все остальное. Но оно как-то больше, чем я думал. В нем больше всего… странного.
Он хотел рассказать ей о колечке в блестках, но понял, что если только начнет говорить, самый смысл этого чуда рассеется и больше никогда не вернется. Так что придется подождать, пока он сам толком не разберется во всем, что происходит.
– Зато мы все ближе к Лондону и к лорду Азриэлу, – сказал он. – А оттуда сможем вернуться в Оксфорд, потому что паводок к тому времени уже спадет. И я увижу моих… моих…
Он хотел сказать «маму и папу», но так и не смог произнести этих слов, потому что в горле поднялся всхлип, за ним другой, а дальше в память хлынули картинки: кухня… мамина спокойная усмешка… пастуший пирог, яблочный крамбл, пар и тепло… папа смеется, и рассказывает байки, и читает футбольные сводки, и слушает, как Малкольм вещает о какой-то своей теории, о каком-то открытии, – и видно, что он им гордится. Не успел он спохватиться, как уже плакал так, словно у него сердце разрывалось, и сама судьба несла его прочь, все дальше от дома, и так будет всегда, и родители никогда не узнают где он…
Еще пару дней назад он скорее дал бы оторвать себе правую руку, чем вот так сломаться перед Элис. Он словно вдруг оказался на людях совершенно голый… но это почему-то больше не имело значения, ведь и сама она плакала. Целая лодка со спящей Лирой была между ними, а не то они бы кинулись друг другу в объятия и заревели бы вместе.
А так они поплакали какое-то время порознь, и вскоре их маленькие бури тихо, незаметно улеглись. И каноэ плыло и плыло себе вдаль, и Лира спала, и они все так же не чувствовали голода.