Избранное. Том 1

Самади Зия Ибадатович

— Одно-единственное скажу, — произнес на хотанский манер Махаммат Нияз-алам, — Ходжанияз первый поднял оружие против неверных. Этого отрицать нельзя и забывать нельзя. И не мы ли отправили ему навстречу в Аксу Нияз-ахуна с золотыми и серебряными дарами? Но, повторяю, я сомневаюсь, что этот темный невежда может быть президентом.

— Сам Сабит-дамолла считает, что — может, достоин быть президентом, а мы противимся. Разве не вредит это нашему союзу? А в нынешнем положении объединение — снова и снова подчеркиваю — крайне необходимо!

— Хорошо, брат, пусть будет по-твоему, — положил Бугре

руку на колено Шамансур. — Но среди назиров вновь созданной Восточнотуркестанской республики нет ни одного нашего хотанца. Что ты на это скажешь?

— Пусть кто угодно будет назиром, лишь бы проявил сейчас самоотверженность, — ответил Бугра, глядя брату в глаза.

— За родину и народ мы самоотверженно проливали кровь, это известно всем! — с обидой сказал Шамансур, и остальные в знак согласия склонили головы.

Махаммат Нияз-алам собирался что-то сказать, но Бугра опередил его, воскликнув:

— На смертном одре нет времени для ужимок!

— Мы владеем Хотанским и Яркендским округами, иначе говоря, нас более двух миллионов душ под знаменем отдельного царства, — сказал, поглаживая поредевшую бороду, Махаммат Нияз-алам. — А потому признать кашгарское правительство и объединиться с ним мы можем лишь на известных условиях.

— Да, это очень верно, — подкрепил слова алама Рози Махаммат. — По-моему, на время объединения все богатства казны необходимо оставить в наших руках.

— Усилим войско, но чтобы оставалось под нашим командованием, так? — произнес эмир сахиб Шамансур.

— Ладно. А что скажете вы, господа? — обратился Бугра к тем двум, что с самого начала сидели, не проронив слова, не подняв головы от дастархана. Тот, что почернее, был хотанским муфтием, а второй, помоложе, с совершенно черной бородой, — старшим писцом духовной канцелярии. Будучи приверженцами Нияза-алама, оба опасались сказать что-либо прежде своего покровителя.

— Как скажет наш господин, великий Нияз-алам, так и мы, — ответил муфтий, и старший писец подтвердил:

— Так и я.

— Сегодня-завтра прибудет посланец Ходжанияза. Давайте выслушаем его и тогда придем к окончательному решению, — предложил Бугра. — Согласны?

— Это разумное соображение, — одобрили собеседники.

С высокого хотанского минарета зазвучал азан, призывающий прихожан к предутренней молитве.

2

Посланцы Ходжанияза во главе с Махмутом Мухитом достигли Хотана ночью. Шамансур со свитой встретил их в уездном городке Каракаше и с почетом препроводил в Хотан, в заранее подготовленную резиденцию. Неутомимый Махмут, несмотря на усталость, предложил начать переговоры завтра же, сразу после утреннего чая, но Шамансур осторожно выразил несогласие:

— Как говорят, дорожные муки — смертные муки. Отдохните денек, к тому же завтра священная пятница…

— Тогда давайте встретимся после пятничных молитв. Вечером мы должны выехать обратно. Передайте сиятельному Маматимину Бугре привет и мое высокое уважение.

— Хорошо, господин, с полной готовностью. — Шамансур пожелал прибывшим приятных сновидений и распрощался.

Махмут приказал Заману встать пораньше, прочел отложенную из-за дороги вечернюю молитву и лег спать.

Бессонница

на новом месте уже вошла у Замана в привычку. Два дня постоянной тряски-машину на-неровной дороге бросало из стороны в сторону, и не то что заснуть, спокойно посидеть было невозможно — измучили его. Теперь бы отдохнуть, выспаться, но сон не приходил. Заман тихонько встал, зажег свечу и вышел с ней в соседнюю комнату, где расположился постоянный его друг и спутник Рози.

Никогда не упускавший возможности поспать, тот и сейчас блаженно посапывал, словно насытившийся младенец.

— Вы посмотрите, как он спит, будто на коленях у матери, — с завистью пробормотал Заман.

Захотелось выдернуть нитку из бахромы хотанского ковра, украшавшего переднюю стену, и пощекотать ею ноздри друга, но Заман, чуть постояв, пошел к себе. Вслед ему раздался притворный кашель и голос:

— А вы, мой ходжа, сойдете за крадущего сны. Как заклинатель-бахши, бродите со свечой… Вам бы еще веревку с потолка, чтобы вертеться вокруг нее…

— О алла! Только что лежал, как мертвец, и вдруг проснулся. С чего бы?

— Даже сквозь крепкий сон я чую шорох змеи, мой ходжа. — Рози встал с постели.

— Бессонница меня мучает, Рози-ака.

— Хм… А не Халида-ханум припомнилась вам? — лукаво спросил Рози. Он знал, что Заман порой целыми днями бывал печальным, не спал по нескольку ночей кряду, и одной из причин такого уныния было отсутствие вестей из Кульджи — от Халиды.

— Нет, Рози-ака, на этот раз ты не угадал. У меня на сердце… Да что там говорить! — махнул он рукой, ставя свечу на выступ стены.

— Если мрачно на душе, пошепчитесь с мусаллясом — виноградным вином. Грусть ваша, как облако, развеется.

— А где он, ваш мусалляс? Я не отказался бы.

— Подождите чуть-чуть. — Рози, накинув бешмет, вышел во двор.

Заман был уверен, что расторопный и аккуратный Рози вернется не с пустыми руками, и потому спокойно вернулся к себе и сел на постель.

Чистая ледяная палочка свечи едва разгоняла подступивший со всех сторон мрак. Комната внутри поражала обилием уступов и ниш во всех четырех стенах, украшенных разноцветными узорами, по которым можно было судить о необычайной искусности строивших ее мастеров. Особенно бросалось в глаза разнообразие орнаментов на потолке.

«Снаружи посмотришь — сарай для соломы. А внутрь войдешь — образец орнаментального искусства. Верно говорят, что хотанцы рождены для искусства…» Взгляд Замана упал на посуду в нише. Он встал, взял свечу и начал осматривать чашки одну за другой. Его внимание привлек сделанный в форме вазы кумган — сосуд для омовения. Свободной рукой он извлёк кувшин из ниши. Кумган из местного, хотанского мрамора при свете свечи отливал то слабо-розовым, то голубым цветом. Его бока украшали зеленые ветки базилика с цветами и листьями, на одной из них матово белели среди листьев два соловья, готовые вот-вот запеть. От цветов к шейке кумгана, напоминавшей лебединую, расправив яркие крылья, летели две бабочки… «Выставить бы его перед глазами тех, кто не признает или не Понимает уйгурское искусство, — вздохнул Заман. — А ведь в этом городе — средоточии искусства — можно найти тысячи вещей еще прекраснее!..»