Избранное. Том 2
Шрифт:
__ Разве я о ноге! — с отчаянием сказал бедняга.— Как мне теперь жить, если он умрет... из-за меня!
— Ты ни в чем не виноват, Петя. Если бы Глухов не сбежал... Врач так и сказала: кровообращение было нарушено, а тут мокрый снег и ветер.
— Потому что нес меня!!! Я не смею к нему зайти. Хотел давеча и не посмел.
— Заходи, он о тебе спрашивает.
— Не смею!
Я успокоил Клоуна, как мог, и вернулся к Зиновию. Он стоял у окна. Опять вечерело. Окна палаты выходили на тайгу. Качались от ветра сосны, с них сыпался снег.
—
— Ты ляг,— посоветовал я. Зиновий сел и пытливо посмотрел на меня.
— Миша! Дай мне слово... Дай слово, что, если я впаду в беспамятство, ты не дашь мне отрезать руки!
— Без твоего согласия не имеют права!
— Но ты дай слово. Дай слово! — Он начал волноваться, и я был вынужден дать слово.
Николай Симонов, Костя Танаисов, цыган Мору и остальные, выйдя из больницы, не успокоились. Они долго советовались, спорили, а потом решили, что только один человек сумеет убедить Зиновия — это Таня Эйсмонт. И всей гурьбой отправились к ней на квартиру. Костя рассказал мне подробно, как было дело. Таня сама открыла им дверь и как будто испугалась. Она пригласила всех в комнату, предложила сесть, но никто не сел, даже она сама. Симонов объяснил ей, чего от нее хотят.
— Я не могу...— прошептала она.
— Почему?
Таня совсем растерялась и лишь пожала плечами.
— Я не могу видеть... мне страшно...
В ее глазах застыл ужас. Ребята в недоумении смотрели на нее. Симонов, решив, что Таня просто его не поняла, снова попытался ей растолковать.
— Он же умрет, если не сделать ампутации. Вас он послушает...
— Меня? Но почему? Тогда Симонов брякнул:
— Потому что он вас любит!
Таня прижала ладони ко рту и даже попятилась. Она вся дрожала.
— Нет, нет. Я не могу. Оставьте меня, пожалуйста!
— Почему нет? — закричал вне себя цыган Мору и бросил оземь свою шапку.— Такой человек пропадает! Разве тебе не жалко? Скажи ему: замуж за него пойдешь — и Зинка жить захочет. Уговори его. А еще образованная!
Тут загалдели все, кто во что горазд. Только Симонов молчал. Он все понял.
— Тебя одну послушает!
— Почему не невеста? Невеста!
— Поправится — и поженитесь.
— Все на свадьбу придем.
— Как его одного оставишь?
— Парня спасать надо.
Эту дикую сцену прекратил Костя.
— Пошли отсюда! — заорал он. Строители сразу замолчали и, теснясь, стали выходить в дверь. Симонов выходил последним и обернулся:
— Дешевка!
Ночью начался бред. Зиновию казалось, что он в своей деревне, на Рязанщине, будто они с отчимом идут ловить рыбу.
— Хорошо-то как! — твердил он, улыбаясь запекшимся ртом.— Какая заря! Смотри, рыба играет...
Но вскоре его начали мучить кошмары. Будто он должен был пройти каким-то огненным коридором и доказывал посылавшим его, что сгорит.
— Какой длинный...— в ужасе шептал он, мечась по подушке.— Как долго! Сколько еще идти?
Возле его постели собрался
— Ампутировать надо немедленно, или будет поздно,— решил консилиум. Вызвали Сперанского.
— Надо делать ампутацию! — заявил он.
— Но больной категорически возражал! — несмело сказала молодой врач. На гидрострое все врачи были женщины.
Я никому не сказал, что дал слово Зиновию не допустить ампутацию. Какое это имело значение, что я не сдержу слово, перед лицом такой беды! Речь шла о его жизни. Я вдруг подумал, что жить все-таки надо. Умереть успеешь. И он не может умереть вот так нелепо...
Врачи нерешительно молчали. Мой отец — он сидел в стороне на табурете, согнувшись, опершись локтями на колени,— выпрямился и взглянул на Александру Прокофьевну.
— Делайте ампутацию под мою ответственность. Он мой сын.
— Это ответственность хирурга, и я беру ее на себя,— решительно возразила Александра Прокофьевна. Она обернулась к сестре:
— Готовьте все к операции.
Зиновий пришел в себя утром. Хмурое и холодное было утро. Я сидел у его постели. В кабинете главврача дожидались Сперанский и мой отец. Мне было велено тотчас их позвать, как только Зиновий откроет глаза. Но я решил, что еще успею.
— Зиновий, дружище, ты будешь жить! — сказал я твердо, встретив его взгляд. Зиновий был укрыт одеялом до самого подбородка. Жар прошел, и глаза у него были ясны и чисты, как всегда, только в них появилось нечто новое и осталось навсегда —след перенесенного.
— Уже отрезали,— проговорил он без всякого выражения. Ни тогда, ни потом не упрекнул он меня за нарушенное слово. Наверное, понял мое состояние. Может, мысленно поставил себя на мое место.
— Пойду позову отца и Сергея Николаевича, они ведь ждут! — вспомнил я строгий наказ.
— Ладно. Только, Миша... скажи им, чтоб не утешали!
Я пошел и объяснил, что Зиновий пришел в себя и просит не утешать. Мне никто не ответил.
Сперанский первым подошел к кровати и осторожно обнял Зиновия и трижды поцеловал в губы, будто тот возвратился издалека. Поцеловал его и мой отец.
— Здравствуй, сынок,— сказал он, и у него перехватило горло. Зиновий посмотрел на отца, на взволнованного Сперанского, на бледную Александру Прокофьевну, стоявшую в дверях, и, должно быть, понял, что мы все пережили за него.
— Ладно, Сергей Николаевич! — успокаивающе сказал он.— Чего уж там... Раз надо — буду жить.
— Поправляйся скорее да выходи на работу,— торжественно произнес Сперанский.— С нынешнего числа ты назначен начальником котлована.
Я невольно ахнул, Зиновий усмехнулся.
— Где уж мне, Сергей Николаевич, великодушный вы человек... разве я справлюсь! Курам на смех.
— Должен справиться! Тебе помогут, Зиновий Александрович. Там нужен энергичный организатор. Прокопенко не справлялся и давно просил меня заменить его.