Избранное. Том 2
Шрифт:
— Тетя Ли, приходи скорее домой,— захныкал Вовка.
— Ну, хватит, хватит, идите домой,— стал прогонять нас солдат,— того гляди, начальство заявится.
И мы побрели домой, то и дело оглядываясь назад. А Леля все смотрела нам вслед...
К дому мы подошли, когда уже смеркалось.
Посреди площади какие-то люди врывали в землю столбы.
— Чего делают дяденьки? — спросил Вовка.
— Качели,— сказала Лика.
Костя ушел сразу, как только мы вернулись. Я не решилась с ним заговорить. Мы остались одни.
И вдруг нам стало страшно, очень страшно. Мы сами не знали почему. Поев холодной вареной
Проснулись мы все трое почти одновременно от гула толпы за окнами. Чтобы не тревожить больную мать, я перетащила ребят на тетину постель в столовую.
«Почему так много народу?» — подумала я, распахивая окно.
Посреди площади на высоких столбах были повешены четверо мужчин и с ними Леля. Я сразу узнала ее. Она висела неподвижно, свесив голову набок; косы ее обрезали.
4
Мне было в тот день всего десять лет. Но как много значит ответственность даже в детские годы. Первое, о чем я подумала при виде чудовищного зрелища, это как бы уберечь от него детей. Виселица стояла против нашего дома, чуть наискосок. Захлопнув окно, я тщательно задернула занавески и присела на кровать: у меня потемнело в глазах.
— Маша, ты заболела,— услышала я словно издалека испуганный голос сестренки. Через несколько минут я опять стала видеть, только дрожь била не переставая, так что я даже лязгала зубами.
— Маша замерзла,— сказал Вовка. Не помню, сколько я так сидела, но потом встала и тяжело, как старушка, поплелась в кухню: надо же было кормить ребят.
В тот день ушло от меня детство. Много лет минуло, пока я отогрелась...
Пришел доктор — раньше, чем всегда. Сегодня его сухонькое лицо было еще строже, глаза еще испуганнее. Рука дрожала, когда он гладил меня по голове.
— Изверги,— прошептал он бледными губами.— А-а!
А я вдруг всхлипнула впервые за это кошмарное утро и уткнулась головой в его грудь.
— Та-та-тата! Давай-ка веди к больной. Как она у нас там? Он внимательно выслушал мать, помог мне сменить ей рубашку и простыню. Потом сел на стул и долго о чем-то думал.
— Сегодня часиков в десять вечера у Марии Кирилловны кризис. Будем надеяться, что все пойдет на поправку. Дашь ей лекарство... Надо заказать в аптеке. Впрочем, я сам принесу.— Он продолжительно вздохнул, не то застонал и ушел, семеня ногами, очень старый и слабый. После я узнала, что вместе с Лелей был повешен лучший его друг — доктор Гольдман.
Через час Тихон Григорьевич принес лекарство. Он торопился: его ждало еще много больных. Уходя, он сказал:
— Каждый час измеряй температуру больной. Если резкое понижение, беги за мной. Ты знаешь, где я живу? Набережная, двадцать... На двери медная дощечка: «Доктор Мальшет». Найдешь?
— Найду... Я знаю, где вы живете...
— Ты молодец, умная, энергичная девочка. Крепись.— И он добавил шепотом, хотя вокруг никого не было: — Большевики опять наступают... В пятнадцати километрах.
Я проводила доктора до калитки, но не
— Маш, а Маша, иди сюда! — позвали меня мальчишки. Я степенно подошла. Саня Сенчик (он всегда заправлял у них) покраснел и спросил вполголоса:
— Может, что сделать надо? Дров наколоть или чего достать, а? Ты не стясняйся, скажи.
Я не знала, что надо делать. Тогда они достали метлу и старательно вымели весь двор. Приходили в тот же день какие-то незнакомые женщины и приносили нам гостинцев: сушеных яблок, ржаных ватрушек, картошки, настоящего сахару, молока. Одна даже велела собрать все белье и постирала его во дворе, предварительно прокипятив: видно, боялась заразиться тифом. Боялась, но все же пришла и постирала, не взяв за это ни копейки. И каждая из приходивших сообщала на ушко: красные близко. Вечером донеслась орудийная пальба — мне показалось, что это гром, но небо было чистое и ясное. Я постояла на заросшем лебедой дворе, прислушиваясь, потом заперла калитку и пошла в дом. В доме было темно. Электростанция опять не работала, а керосин весь выгорел. Уложив ребят, я открыла в спальне окно — оно выходило во двор — и села при свете звезд дежурить возле матери.
Я не знала, сколько сейчас времени. Я еще не умела заводить часы. Последний раз их заводила тетя Леля, и теперь они стояли. Ее уже не было и не будет — красивой, веселой, любящей тети Лели. А похолодевшее тело ее еще висело на площади в десяти шагах от дома. И зачем она только осталась? Что скажет папа, когда вернется и не застанет ее в живых? Может, он рассердится на меня? Ах, почему я не уверила тетю Лелю, что на меня можно положиться! Со стыдом я вспоминала, как не хотела ее отъезда — боялась остаться одна.
От нестерпимой тоски мне хотелось закричать. А мама неразборчиво рассказывала кому-то:
— Вы слышите, как они звенят? Где это? Как хорошо!
В комнате вдруг стало светло. Горело что-то на Волге. Выстрелы слышались ближе. Кто-то очень тихо стукнул в окно. Я перегнулась через подоконник — во дворе стоял Костя.
Войдя в дом, он крепко схватил меня за руку и зашептал, обдавая горячим дыханием:
— Тише!.. У вас что-нибудь осталось от отца, самое старенькое, штаны, рубаха? Я, Машенька, хорошо рассчитался с ними... Теперь надо переждать, пока придут большевики. Если примут, простят — буду служить верой и правдой. Эх, Маша, как они умирали — те пятеро! Хватит ли всей моей жизни, чтоб искупить их смерть! Ох, Леля... Огнем будут жечь ее слова... последние... Там, на площади, у виселицы. Как жила, так и умерла — верная, мужественная, хорошая.
Я достала из сундука старый папин костюм, несколько рубах, бараний полушубок. Костя взял брюки и полушубок и быстро переоделся.
— Все равно узнают,— заметила я.— А что, если бороду налепить?
— Черт побери, где я возьму бороду? — проворчал Костя.
— У нас ведь есть, есть!..— Задыхаясь от поспешности, я бросилась к комоду и достала бороду, парики, грим. Все это было нардомовское и хранилось у тети Лели. До сих пор подозреваю, что дала Косте ту бороду, в которой красовался водяной в «Потонувшем колоколе». Спутанный, завалявшийся парик, во всяком случае, подошел бы лешему.