Избранное. Том 2
Шрифт:
И вот в эти последние мгновения, перед тем как время исчезло совсем, оно вдруг взорвалось, ослепив меня ярчайшей, ослепительной вспышкой образов.
Это трудно объяснить, но мне хочется, чтоб меня поняли... Мысли — тысячи образов — работали сразу по множеству каналов одновременно — никогда не представлял даже, что такое возможно. Одновременно „вспоминалась вся моя жизнь, все, что я пережил, перечувствовал, передумал за мои семнадцать лет. И то, какой могла бы быть моя жизнь, мое будущее, останься я жив. Вот когда я вдруг явственно осознал свое призвание, для чего я родился на свет и какими путями идти к нему —
И вдруг, все перекрывая, всплыло впервые то, что я не помнил до этого совсем,— как я, маленький, стою в кроватке и протягиваю руки к отцу — родному отцу, Евгению Николаевичу, а он берет меня на руки и крепко прижимает к себе. Мама что-то делает у стола, спиной к нам, вот она вышла.
— Сыночек! — шепчет Никольский.— Мой сыночек! Больше я не видел воды, льда над головой, это все исчезло, осталось лишь лицо Никольского — не таким, каким я видел его в больнице — умирающим, но молодым и прекрасным.
Он ждал меня. Это было последнее, что я видел. Все померкло, исчезло, сначала пространство, затем время. Я уже умирал. Или уже умер?
Кому — память,
Кому — слава,
Кому — темная вода!
Мне досталась темная ледяная вода, и даже не на войне.
Но не в ледяных водах Байкала мне суждено было умереть (признаться, мне вообще не верится, что я когда-нибудь умру). Жизнь дала о себе знать болью, тошнотой, ознобом — суровое пробуждение.
Я лежал животом на чьем-то колене, голова и ноги на льду, кто-то решительно хлопал меня по спине. Ветер нес тысячи острых иголок.
— Хватит,— послышался чей-то знакомый голос,— вода уже вся вышла. Ребята, он дышит! Не надо никакого искусственного дыхания.
— Он пришел в себя. Андрюша!!!
— Мы его простудим.
— Одевай его скорее.
— В машину сначала.
Вокруг меня столпились шоферы — испуганные, сочувственные, суровые, обветренные, но какие ласковые, добрые лица.
— Где Виталий? — спросил я, и меня вырвало остатками воды.
— Нахлебался парень! — вздохнул кто-то.
Меня перенесли в кабину вездехода — я порывался идти сам,— мельком я видел бледное с закушенной губой лицо Тани Авессаломовой, она... она снимала мое спасение. С меня стащили все мокрое, набросили сухое и укутали в тулуп. В кабине я увидел заплаканную маму и Виталия в одеяле.
— Ты разве тоже тонул? — спросил я.
— Он нырял, чтоб найти тебя,— сказал шофер Евдокимов, заворачивая вездеход назад в Зурбаган. Это был головной тягач, проводники вместе с оператором Таней сели в грузовик. Машины уходили в обход разводья. Кто-то, кажется, шел впереди, осматривая лед. Я это видел боковым
— Ты нырял, чтоб спасти меня... в Байкал?! — несказанно изумился я.
— На длинной веревке, петлю надели под мышки,— неловко усмехнулся Виталий.— Хорошо, что веревка такая, подходящая, нашлась.
— Ни за что без веревки не выезжаем,— сказал Евдокимов и подергал себя за рыжий ус.— Байкал, он коварный, мало ли что случится. Вы согрелись, ребята?
Я все никак не мог избавиться от удивления, очень поразил меня Виталий. Поняв мое удивление, он коротко объяснил:
— От своей машины уже бежал Алеша. Чего доброго, бросился бы в разводину, с температурой-то. Ну, я и заторопился.
— Он там самый молодой оказался,— пояснил Евдокимов.— У кого радикулит, у кого ревматизм или почки больные. Ну, они ему петлю под мышки затянули, договорились, что в случае немоготы два раза дернуть веревку. Он и прыгнул в Байкал. Молодец парень! Э нами старый ненец был, он коренной байкалец, родился тут, из рыбаков. Так он указал, куда течение тебя понесет... Кабы не он, не Кузьмич значит, тыкался бы Виталий, как щенок, в разные стороны, а так он быстро, однако, тебя нашел. Все же после второго ныряния.
— Страшно было? — тихо спросил я.
Виталий улыбнулся. Какой же ясной была эта улыбка, без примеси каких-либо смутных чувств.
— Некогда было бояться, Андрей. Если я чего и боялся, так чтоб ты не потонул и чтоб Алеша в воду не полез тебя искать... тогда хана ему была бы — грипп ведь.
Хорошо все, что хорошо кончается.
— Ты герой, Виталий! — сказала мама.— Наш оператор сняла тебя для документальной ленты, о твоей храбрости узнает весь Союз.
Виталий тихонько толкнул меня локтем. Он был смущен.
— Ничего,— шепнул я ему,— пускай Света с полковником посмотрят.
Однако это был еще не конец. К вечеру мы оба лежали в больнице с температурой под сорок: крупозное воспаление легких на почве переохлаждения.
У обоих кашель, потрясающий озноб, боль в боку и прочие «прелести».
У обоих начались осложнения, но Виталий заболел гораздо серьезнее, хотя и находился в воде меньше. Поражение сердечно-сосудистой системы, застой крови... вплоть до отека легких. Врачи испугались за его жизнь. Еле отходили беднягу.
Мое осложнение (на центральную нервную систему) не так бросалось в глаза: резкие головные боли, возбужденное состояние и кошмары — мучительные кошмары, едва я забудусь сном.
Я не знал еще тогда, что это надолго, быть может, навсегда. До сих пор мне снится, как я бьюсь снизу о толстый непробиваемый лед в синеватой воде, борясь с подводным течением, которое тащит меня все дальше и дальше в глубину... Все толще лед, все темнее вода, и бьются в мозгу привязавшиеся слова Твардовского:
Кому — память,
Кому — слава,
Кому — темная вода.
И мама, дежурившая ночью, осторожно будит меня... не спрашивает: и так знает, что мне снится что-то очень страшное. Она и за Виталием ходила, как мать, я даже не ожидал от нее.
Наконец мы стали выздоравливать, медленнее, чем можно было ожидать от двух здоровых парней.
Теперь ночью никто не дежурил возле нас (в тяжелые дни они сменяли друг друга: мама, отец, Алеша, Женя), зато днем кто только не навещал нас. Все шли с передачами и новостями.