Избранное. Том 3. Никогда не хочется ставить точку
Шрифт:
Живу я как-то не очень устроенно. В геологи я пошел по убеждению, но потом вклинилась литература, и эти две профессии совмещать оказалось невозможным. Уехал из Магадана, но все равно каждый год там бываю — не могу отвыкнуть от Чукотки, от Колымы. В геологах, да и сейчас, впрочем, зарабатывал я шальные деньги, начал было одно время спиваться, но потом скучно стало пить то, образумился. Да и времени много это требует, а литературная страсть все-таки выше других.
Жениться как-то не успел. Путешествую много. И много в свое время печатался в журнале «Вокруг света». С него все это и началось.
Смешное было детство.
Ты умница, что написала. Так что уж теперь меня не забывай — старого и потрепанного бродягу с Чукотки. Думаю, как-нибудь свидимся. Разумеется, друг друга не узнаем. Смешно, честное слово.
Галька! Спасибо за письмо. Я почувствовал, что у тебя в семейной жизни что-то неладно. Знаешь, если у женщины в семье все в порядке, так она, конечно, вспоминает о бывших одноклассниках, но написать им — это откладывается «на потом».
Странное дело я очень слабо помню (для профессионального писателя) детство, но твой почерк узнал. Во втором письме. А Любок Ступниковых ведь было две: одна большая и толстая, вторая — маленькая и ехидная.
Должен сказать тебе комплимент: ты оказалась самым верным товарищем с тех дальних времен. Ну, и второй комплимент — то, что у тебя хватило решимости бросить все и уйти с чемоданчиком. Знаешь, ведь большинство «нонешних» почему-то считают квартиру и холодильник гораздо большим, чем гордость и нравственная основа самой жизни. И в результате превращают бытие свое в ад или в какое-то подобие половой тряпки, о которую другой вытирает ноги, без гордости и решительности нет настоящей женщины.
Я много езжу, как-то легко схожусь с людьми, и, видимо, моя вятская круглая рожа располагает к откровенности. Посему в башке у меня сидят тысячи биографий, наблюдаемых и выслушенных во всех дырах от Аральского до Чукотки и от Памира до Карелии.
Тут дела — с последних чисел июня я или отправлюсь на паруснике в загранплавание до 15 августа. Маршрут больно хороший Копенгаген, Гдыня, Дувр, Портсмут и еще Испания. Или на пару месяцев на Чукотку. Надо. А в августе или начале сентября надо бы в Юму. У меня ведь там мать похоронена, могила ни на что не похожа. Вот заказал плиту мраморную, надо привести все это в порядок. А там и Киров рядом.
Не унывай. Жизнь наша начинается в неизвестности и кончается в неизвестности. А в том коротком промежутке, когда мы ходим, что-то говорим и даже думаем, надо прожить по возможности твердо и достойно. Так что не тоскуй по этому босяку, которого бросила.
Вишь, как я по старой дружбе тебя морально поддерживаю? То-то. Будь здорова. Из связи не уходи, пиши.
Сдравствуй!
Как видишь, уже говорю с импортным акцентом, ибо через два дня отбываю.
Вернусь из загранки в середине августа. Дальнейшее бытие окутано мраком неизвестности, туманом тайны и прочими кирпичами, которые лежат на крыше и ждут, когда я мимо пойду. Все-таки надеюсь поехать в Вятку. Родина-то — она ведь не баран чихнул. Юма — это тебе не Париж, а гораздо ближе душе и животу.
Завидую, что будешь ты вести нормальный и правильный образ жизни на сенокосе. Я ведь ж-ж-жуткий сенокосильщик был. И последний мой подвиг, когда уже в студентах я единолично накосил отцу на корову. Во!
Эй! Вот ведь умора — все меня приветствуют с возвращением с загранки, а я нигде не бывал. Судно ушло раньше, оставив
Эх, дела а. Ведь говорил внутренний голос: «Плюнь ты, Олег, на эти Копенгагены, езжай на Чукотку». Не послушался. А мне внутренний голос еще ни разу не врал. Так что ни Чукотки, ни Копенгагена. Но во всем есть оборотная сторона. С горя начал новый роман. Опять же съездил в Вятку и наконец-то соорудил матери памятник. Получилось так, что в Юму поехал я не один, а аж втроем. Ну и раз людей я привез, так и обратно надо было их отвезти.
Не ехать же было в Киров втроем то. Но на сей раз Юма (следовательно, и Киров) оказалась почему-то гораздо ближе. Зимой я надеюсь быть там снова — побегать за зайцами надо и в Кирове надо быть. Дали мне адреса для покупки избы, избу-то надо заводить. Может быть, севернее Кирова в Коми АССР будет глухое место. Мне бы забраться куда, чтобы дичь была, а народу не было. Вот там бы я и торчал.
Заканчиваю сценарий для «Мосфильма» и еще соорудил радиопьесу по роману. Когда ее будут передавать — я тебе сообщу.
Письмо ты написала какое-то беспокойное. Что ты! И плюнь ты ради бога на мою занятость. Уж для кого, для кого, а для тебя у меня время всегда есть. Так и усеки! Усекла? Ну и будь здорова. Привет дочке. Из связи-то не исчезай.
Эх, Галька, Галька дорогая моя одноклассница! Смешной ты человек. «В Кировской области много глухих мест». Это, знаешь ли, пример информации эмоционально окрашенной, но неточной, к сожалению. Вот я шляюсь по разным Сванетиям, Чукоткам и как-то думаю: годы за сорок, и пора вспомнить, что ты — вятский. Пора искать где-то хижину для души. На Чукотке мне это легче, чем на родине, ибо на Чукотке меня знает если не каждая ездовая собака, то через одну точно, и потому могу написать в любую дыру — и ответят.
А на станции Свеча редактор районной газеты долго читал мое командировочное удостоверение в прошлом году, потом попросил паспорт, потом писательский билет, коего я с собой не вожу, и подтверждение, что я спецкорр «Вокруг света» — столичного все-таки журнала. Утверждение мое, что я тут все-таки родился и вырос, воспринял как еще один штрих к общей подозрительной фигуре. А я ведь был трезв, побрит и прилично одет. А он вот меня признать не пожелал. Таково на родине-то.
Ну, это я так. Известность — смешная вещь.
Вчера вот прилетели ребята с Чукотки, и мы с писателем Виктором Николаевичем Болдыревым, большим моим другом, договаривались ехать в Вятку покупать избу возле Юмы. У него, кстати, родственники в Слободском, хорошо бы в Киров заехать. Он бы в Слободской, я бы с тобой поздоровался.
Ну ладно. Кланяюсь Наталье, жму тебе мужественную (женственную) длань.
Дорогая Галька, а также многоуважаемая мисс Наталья! А пишет вам один человек, который всегда, вспоминая о вас, улыбается. Сейчас пять часов утра. И пишу я вам не потому, что «писатели начинают работать в пять утра», а по той причине, что, худо мне. Очень. Печень моя больная где-то в затылке, почки ноют так, как будто их грызут сразу четыре собаки, глаза от повышенного давления болтаются где-то на уровне живота. И главное — душе плохо. Вот и пишу, улыбаясь воспоминаниям нашего нищего, но прекрасного детства. Детство, наверное, всегда прекрасно.