Избранное. Том 3. Зеленое тысячелетие. Рассказы

Лейбер Фриц Ройтер

Потом несколько мгновений я словно мимолетно заглядывал в два миллиарда пар человеческих глаз — сознание мое перелетало из разума в разум подобно огню бикфордового шнура. Еще несколько мгновений я смутно разделял бесчисленное множество чувств и переживаний, вздрагивая при слепых толчках миллиарда триллионов пылинок микроскопической жизни в воздухе, в земле, в человеческих жилах.

Потом мое сознание стремительно метнулось прочь от земли во все стороны сразу, будто стремительно выросшее облако вырвавшегося на свободу чувствительного газа. Я миновал пыльную сухую крупинку Марса, ухватил мимолетным взглядом молочные полоски Сатурна с его огромными тонкими кольцами из бестолково кувыркающихся в пустоте

зазубренных льдин. Оставил позади безжизненный и холодный Плутон с его горькими азотными снегами. Я подумал, насколько все-таки люди похожи на планеты — одинокие крошечные крепости разума, отделенные друг от друга безмерными черными расстояниями.

Потом быстрота, с которой мое сознание распространялось в пространстве, стала безграничной, и мой разум тонко рассеялся среди звезд Млечного Пути и других звездных туманностей за его пределами — выше, ниже, по всем сторонам, среди звезд надира и среди звезд зенита — и на миллиарде миллиардов планет этих звезд я ощутил бесконечное разнообразие сознающей себя жизни — голой, одетой, укутанной в мех или упрятанной в панцири, и даже такой, где живые клетки витали отдельно друг от друга — с лапами, руками, щупальцами, клешнями, присосками, неведомой силой магнетизма — которая любила, ненавидела, боролась, отчаивалась, мыслила.

Некоторое время мне казалось, что все эти существа сплелись в едином танце, неистово веселом, остро чувственном, нежно манящем.

Потом настроение этой картины померкло, и весь искрометный хоровод развалился на триллионы триллионов одиноких пылинок, навек и бесповоротно отделенных друг от друга, сознающих лишь унылую бессмысленность космоса вокруг них и застывших в предчувствии грядущей гибели вселенной.

Одновременно каждая из миллиона абстрактных звезд словно стала для меня тем огромным солнцем, каким и была, заливая жалящими лучами площадку, на которой стояло мое тело, и дом за ней, и существ в доме, старя их мерцанием миллиарда пустынных лун, растирая в пыль в одно ослепительно сверкнувшее мгновение.

Меня мягко взяли за плечи и послышался голос Франца:

— Осторожно, Гленн!

Я замер, хотя на мгновенье каждая нервная клетка во мне была словно на самом пороге взрыва. Потом я испустил нервный смешок, больше похожий на сдавленный вздох, обернулся и голосом, который самому мне показался глухим и запинающимся, как у пьяного, отозвался:

— Я просто замечтался. На минуту мне показалось, будто я могу охватить взглядом весь мир. А где Вики?

— В доме, листает «Символику гадания» и еще пару таких же книжек с толкованиями гадальных фигур и ворчит, что нет указателей. Но что значит «весь мир», Гленн?

Запинаясь, я попытался описать ему свое «видение», хоть сразу понял, что не в состоянии передать и сотой доли увиденного. К тому времени, как я закончил, светлое пятно, которым казалось его лицо на фоне черной стены дома, проявилось в темноте уже достаточно отчетливо, чтобы я увидел, как он кивнул.

— Вселенная и друг, и враг своих детей, — послышался из темноты его задумчивый голос. — Насколько мне представляется, при своем бессистемном чтении, Гленн, ты случайно натолкнулся на одну внешне бесплодную теорию, суть которой в том, что вся вселенная в некотором смысле жива, или, по меньшей мере, обладает сознанием. Для нее на жаргоне метафизиков существует великое множество определений: космотеизм, теопантизм, панпсихизм, панфеоматизм — но чаще всего ее называют обобщающим термином «пантеизм». Основополагающая идея заключается в том, что вселенная это бог, хотя лично мне «бог» представляется не совсем подходящим словом, с ним привыкли связывать слишком уж много совершенно разных понятий. Если ты настаиваешь на религиозном подходе, пожалуй, это ближе всего к древнегреческим представлениям о великом Пане, таинственном

природном божестве, полуживотном, что до паники пугало мужчин и женщин в уединенных местах. В данном случае для меня гораздо более интересен панфеоматизм с его более туманными концепциями: утверждением старика Карла ван Хартмана, что основной реальностью является подсознание — это очень близко тому, о чем мы говорили в доме насчет вероятности существования более основного пространства, связывающего внутренний и внешний миры, а, может, и наводящего мосты с некими более обширными сферами.

Когда он примолк, я услышал слабое шуршание осыпающихся камешков, потом оно почти сразу повторилось, хотя ничего остального из той же серии я не ощутил.

— Но, как все это ни назови, — продолжал Франц, — я чувствую: нечто подобное все-таки есть — что-то поменьше, чем бог, но побольше, чем коллективный человеческий разум — сила, влияние, настроение вещей — нечто большее, чем просто набор элементарных частиц, что обладает сознанием, что выросло вместе со вселенной и что помогает ей оформиться.

Он сделал шаг вперед, так что теперь я различал силуэт его головы на фоне густых звезд, и на мгновенье возникла причудливая иллюзия, будто говорят скорее звезды, чем он сам.

— По-моему, такие силы существуют, Гленн. Одним элементарным частицам не под силу создать живые и яркие миры внутри человеческого сознания — что-то должно постоянно тянуть из будущего, равно как и подталкивать из прошлого, чтобы не останавливалось наше продвижение сквозь время, должен иметься потолок разума над жизнью, равно как и пол материи под ней.

И снова, когда примолк его голос, я услышал едва уловимое шипение осыпи — два раза совсем друг за другом, потом еще два. Я с тревогой подумал про склон за домом.

— И если существуют подобные силы, — продолжал Франц, — я уверен, что сегодняшний человек уже достаточно вырос в своем сознании, чтобы суметь войти с ними в контакт безо всяких ритуалов и формулы веры, если они волею случая окажутся у него на пути. Для меня это словно какие-то невидимые спящие звери, Гленн, которые большую часть времени проводят в умиротворенной дремоте, сонно поглядывая на нас прищуренными глазами, но иногда — наверное, когда человек вдруг ощутит их присутствие — полностью открывают глаза и начинают красться следом. И когда человек окончательно созреет, и когда вздумает вдруг отрешиться от суеты и шума человечества, не сознавая, что в них его единственная защита — тогда они и позволят ему узнать о себе.

Потрескивания струящихся камешков, по-прежнему слабые, чуть ли не иллюзорные, теперь ритмично следовали друг за другом, словно — это пришло мне в голову в то же мгновение — сторожкие шажки, при каждом из которых осыпалось немного земли. Мне показалось, что у нас над головами на миг вспыхнуло призрачно-тусклое сияние.

— Поскольку они, Гленн — это тот самый страх изумления, про который я говорил в доме, тот самый страх изумления, что существует за пределами любой игры, что шатается по миру невидимым и бьет без предупреждения, где только пожелает.

В это самое мгновение тишину разорвал леденящий визг ужаса, донесшийся со стороны мощеного дворика между домом и подъездной дорожкой. В то же самое мгновенье все мои мускулы словно пронзило холодом и скрутило судорогой, а грудь сдавило настолько, что на мгновенье я почувствовал удушье. Потом я метнулся на крик.

Франц влетел в дом.

Я спрыгнул с края «палубы», чуть не упал, крутнулся на каблуках — и остановился, вдруг разом потеряв представление, что же делать дальше.

В темноте не было видно ни зги. Споткнувшись, я окончательно сбился с направления — в тот момент я не сумел бы сказать, с какой стороны от меня склон, с какой дом, а с какой край обрыва.