Избранное

Фюман Франц

Вернувшись домой, перечитать работы Энгельса о Венгрии 1848 года, они остались у меня в памяти как самое прекрасное из всего, что было сказано на немецком языке о Венгрии.

«Пророчество Гердера» основывалось на судьбе погибших балтийских народов: куров и пруссов; поучительный пример несостоятельности исторических умозаключений, основанных на аналогиях.

Поэзия Бобровского — великий пример того, как можно выполнить «свою частную задачу». Должен признаться, что поначалу я относился к его лирике резко отрицательно, более того, она казалась мне недопустимой: мне казалось, что она поддерживает, даже пробуждает чувства, которые должны

отмереть, — сентиментальные воспоминания; туманное утро за Вислой и сладкий зов иволги. Я исходил из весьма почтенного, но очень узкого взгляда на прошлое и часто наступал на горло и собственной песне. Но в прошлом ничего нельзя уничтожить, ни одной грани, ни одного чувства, их можно «снять» только в гегелевском смысле этого слова. Твердая почва, чтобы строить новое: не «этого никогда не было», не «этого как бы никогда не было», а лишь «так было и прошло».

Еще один аспект того же самого вопроса: преодолеть наконец взаимную лесть, начать высказывать друг другу свое мнение, в том числе и публично, относиться друг к другу всерьез.

Вот чему могут научить венгерская история и венгерская литература: быть сильным беспощадной самокритикой, соединять правду с достоинством, быть открытым по отношению к окружающему миру, понимать это как само собой разумеющуюся необходимость для малого народа, который обороняется от угрозы затопления не самоизоляцией — либо невозможной, либо уродующей его, — а поднимаясь на вершину мировой культуры.

Золтан вырос в среде трех языков: венгерский, немецкий, словацкий (пожалуй, еще и идиш); он говорит на всех этих языках и вдобавок по-французски без акцента; он может объясниться по-русски, по-сербски, по-английски, по-чешски, по-польски, по-итальянски. К тому же он читает еще и по-латыни. Каждый образованный венгр говорит на двух, большинство на трех и четырех иностранных языках, и притом в такой степени, что может читать на них философские произведения и лирику, кроме того, они читают по-латыни и по-гречески. Культура перевода в Венгрии — это касается как охвата, так и качества — достойна удивления; поэтический перевод — естественная часть творчества каждого венгерского поэта; и когда я однажды похвалил венгерский перевод гётевской «Пандоры», сказав, что по ритму и интонации любой строки можно указать на соответствующую немецкую строку, мне удивленно ответили: «А как же иначе, именно этого мы ждем от перевода…»

Страшное высказывание Витгенштейна: «Границы моего языка означают границы моего мира».

«И королевский сын бродил по улицам, он видел много стройных и нарядных людей и заговаривал с ними на двадцати семи языках — вот сколько языков знал королевский сын! Он хотел объясниться с прохожими, но никто ему не отвечал. И он опечалился. Что мне делать здесь, если я ни с кем не могу поговорить? Опечаленный, бродил он по городу, пока не увидел вдруг человека, одетого в одежды его родной страны».

И тут, конечно, оказалось, что земляк говорит на языке этого государства, а государство это Синего Короля, и лежит оно на самом краю света… Принц, владеющий многими языками, — персонаж именно венгерской сказки, что-то не припомню такого в сказках других народов.

Галереи Соборной площади в Сегеде — пантеон венгерской культуры и истории; отсюда хорошо было бы поглядеть на север. И что же ты видишь там? А вот что: немецкая нация действительно стала понятием историческим. С Венгрией, несмотря на ее чужой язык, ты чувствуешь себя связанным, другому немецкому государству, несмотря на общий язык, ты чужд. И далее: народ Германской Демократической Республики — это более не 80-миллионный народ. Мы — малый народ с огромными обязательствами, малый народ с той особенностью, что его язык имеет мировое значение. Мы поступаем правильно, когда вспоминаем о наших традициях —

но лишь как о наших обязательствах, не как об оправдании.

Золтан предупреждал меня, Сегед отнюдь не назовешь красивым городом: кроме францисканской церкви, здесь нет почти ни одного старого камня, большое наводнение смыло почти все, а потом возник австро-венгерский императорский и королевский город — столица провинции, созданная по чертежу, лишенная фантазии, неорганичная, скучная, псевдоисторическая; предположим, он прав и все так и есть, но Сегед был и остается городом Радноти.

А с деревьев гроздьями свисают черно-коричневые стручки длиною в две пяди; я никогда не видывал ничего подобного, и Золтан говорит, что это — болотный платан, который растет только тут, вот видишь, а вокруг францисканской церкви тройной пояс роз, это и есть символ Франциска.

А по дороге из пригорода к университету нам навстречу катит фура, груженная красным перцем; большие стручки, связанные венками, пылают красным; одна лошадка каурая, другая белая, кучер в черном, а рядом с телегой, под навесом из качающихся стручков, шагает вразвалку группа бутылочно-зеленых парней. Они во все горло поют:

Дует холодный ветер. Мама, принесите мне плащ, Сегодня ночью я пойду к любимой.

Из трех окон выглядывают женщины со снежно-белой сединой, а в витринах фруктовых лавок лежат маленькие серые плоды, мне неведомые, а вокруг статуи знаменитого Данко Пишто [76] восторженно порхают воробьи, и осенний воздух полон падающих листьев; тянет дымком от древесного угля.

76

Пишто, Данко (1858–1903) — венгерский скрипач, цыган по национальности, сочинивший несколько сот чрезвычайно популярных в Венгрии песен. В Сегеде ему поставлен в XIX в. скульптурный памятник.

Белокурая Тиса, рука Пушты.

Здесь я должен еще раз попытаться перевести Ади.

Желто-коричневый мир; желто-коричневая низкая вода, блеклый желто-коричневый берег, осыпи лесса, серебристо-зеленые ракиты, серебристо-зеленая листва на блекло-коричневом, а надо всем — желтеют последние тополиные листья; и голубое небо, и запах рыбы.

Изрезанный берег, плоский и изрезанный; ступени, террасы, этажи, пещеры — как геммы в широких овалах.

И баржи, баржи с песком, баржи с домиками; овальные баркасы движутся на юг, черные просмоленные, и коричневые, и желтые, и светлый пепельный груз — песок.

Два серых голубя дерутся на лету, они почти падают, жестко приземляются, пошатываются и немедленно снова нападают друг на друга.

Ты не мог представить себе Дунай в бурю, но Тису в полноводье ты видишь. Это желтый рокочущий поток — вода несет лесс, и подымается скачками, и перехлестывает через парапет, смывая город, увлекая его за собою в степь.

Я в Институте германистики у профессора Халаса, автора знаменитого словаря, о котором Илона говорит, что это — чудо (словарь и вправду чудо). Чем определяется приятная духовная атмосфера здесь, как и вообще в Венгрии? Полная непринужденность разговора принята как правило, непременно включающее беспощадность, резкость, колкости, но зато заранее предполагается, что собеседник имеет право обороняться; и атакуют и защищаются здесь, не прибегая ни к чему третьему, во всяком случае, ни к чему, лежащему вне области культуры…