Избранное
Шрифт:
— Вы здесь давно?
— Третью неделю.
— Держу пари, что естественник. Больше того — физиолог.
— Да. Как вы узнали?
— Очень странно, но все физиологи чем-то похожи друг на друга. У всех какое-то холодноватое добродушие, особенно у павловской школы. Вы бегаете на лыжах?
— Да.
— Хотите? После мертвого часа?
— С удовольствием… Хотя… Ко мне сегодня жена приедет.
«Ну что же, вот мы ее и встретим».
Они вышли в пятом часу. Лыжи были разобраны, осталась только одна пара, и Карташихин взял финские санки. Он выиграл, снегу
— Я здесь когда-то бывал, — сказал он, когда они сошлись у замерзшего озерка на перекрестке, — давно, еще студентом. Но здесь, помнится, горы были?
— Только одна, Бельведер. Да и то…
Они заболтались и чуть не опоздали. Поезд уже пришел, и никого, кажется, не было на перроне. Но Карташихин, очевидно, кого-то разглядел, потому что вдруг бросил санки и с размаху нырнул под шлагбаум. Жена, замерзшая и веселая, шла к нему навстречу и улыбалась…
Она говорила, оборачиваясь, легкие волосы развевались под ветром, и маленькое, порозовевшее на морозе ухо то открывалось, то закрывалось. Карташихину давно хотелось поцеловать это ухо, по писатель, который вдруг ему надоел, плелся на своих лыжах в двух шагах, и целоваться было все-таки неудобно. Ничего не оставалось, как слушать Машеньку и скользить на полозе, равномерно отталкиваясь правой ногой. Наконец он устал и, разбежавшись напоследок, что было сил толкнул санки. Санки помчались и на повороте съехали в канаву. Машенька встала и все время прыгала, пока он бежал к ней, — замерзла.
— Мне Димку жалко, — сказала она, когда он добежал. — Я знаю, ты не любишь, когда я о нем говорю, но… он на днях был у меня и рассказывал. Ужасно. Ужасно, — несмело повторила она, заметив, что Карташихин нахмурился. — Его жена теперь с каким-то журналистом живет, а он ходит к ним обедать.
— Вольному воля… — холодно сказал Карташихин.
— Да, да. Но, видишь, если бы он поступил куда-нибудь…
— Куда же?
— На службу. Ему все-таки было бы легче.
— Его отовсюду выгонят.
— Почему же? Куда-нибудь в музей.
Карташихин молчал. Они оба давно забыли о своем спутнике, да и он, кажется, не хотел мешать разговору между женой и мужем — и держался поодаль. Но санаторий был уже близок. Они сошлись у ворот, поставили в сарай санки и лыжи.
В ту зиму излюбленной игрой в Петергофе был карамболь, и карамболисты, сидя в холле, давно уже поджидали Карташихина, который считался мастером, хотя всего две недели назад впервые взял кий в руки. Он явился с женой и разочаровал всех. Но часам к шести, когда решено было, что он уже успел наговориться с нею вдоволь, к нему явилась делегация, и Машенька, не подозревавшая, какие великие планы рухнули с ее появлением, уговорила его играть и даже сама пошла с ним в бильярдную.
Но щелканье шаров и непонятные восторги болельщиков скоро надоели ей, она тихонько удрала вниз и, найдя на рояле в гостиной «Альбом пожеланий», занялась чтением плохих стихов и еще более плохой прозы. Пусто было в гостиной, только старый глухой астроном спал у камина. Потом вошел давешний Ванин знакомый, они разговорились — сперва о бедной петергофской природе, еще о чем-то,
— Я очень за него боюсь, — сказала Машенька и вздохнула. — Он слишком много работает. Всегда такой здоровый был, а теперь что-то стало с сердцем.
— Сколько ему лет?
— А вот сколько бы вы ему дали?
— Тридцать два.
— Видите, как он выглядит! Ему двадцать восемь. В особенности у него этот год трудный. Он ведь только что диссертацию защищал.
— Кандидатскую?
— Нет, докторскую.
— Ого! На какую же тему?
— «Искусственное кровообращение».
— Вот что! Так это его работа? Я где-то читал о ней. В «Известиях».
Машенька кивнула.
— Только меня не спрашивайте.
— А вы не физиолог?
— Ой, нет! Я инженер-технолог.
Хохот донесся из бильярдной, стук шаров и снова хохот — такой, что старый астроном привстал и тревожно прислушался, отогнув огромное бледное ухо. Еще один удар, потом много странных звуков, похожих на цоканье, которым извозчики погоняют лошадей, — и сердитый Карташихин появился на антресолях.
— Ну, как дела, Ваня?
— Проиграл, — нехотя сказал Карташихин.
Обратные поезда шли часто, и можно было бы еще часа два погулять в Петергофе, но Машенька беспокоилась о сыне и сразу после ужина собралась домой. Она должна была взять с собой Ванины вещи, и они зашли к нему, в большую комнату, отделанную дубом, богатую и полутемную; в углах было темно, и тяжелый деревянный потолок едва виден.
— Честное слово, я не знаю — за что ты меня сослала?
— Я тебя сослала, потому что ты черт знает до чего себя довел. Вот сегодня тебе тридцать пять лет дали. Как сердце?
— Тоскует.
Она засмеялась. Он обнял ее и тихонько провел губами по щеке, по шее.
— В санаториях запрещается. — Она быстро прижалась к нему и встала. — Ты здесь один?
— Один.
— Какая большая комната! Правда, здесь одному скучно. Возьми кого-нибудь.
— Тебя, — на ухо сказал ей Карташихин и наконец поцеловал в ухо.
На семь сорок Машенька опоздала, потом она опоздала еще на восемь двадцать и на девять. Было темно, хоть глаз выколи, когда они вышли к полю, лежащему между городком и Заячьим Ремизом. Подморозило, снег хрустел, и воздух был такой, как будто он состоит не из кислорода, пыли, соды, азота и еще чего-то, а из одного кислорода. Так сказал Карташихин. Машенька говорила о своих служебных делах, потом приостановилась и посмотрела на него с беспокойством.
— А ведь ты здесь совсем не поправился.
— Я поправился, — рассеянно сказал Карташихин.
— Нет. И я знаю почему: ты все время думаешь о своих собаках.
— Ничуть.
— Врешь, врешь, я вижу.
— Честное слово, нет. Расскажи еще что-нибудь про сына.
Сын был, оказывается, не только вежливый, но и удивительно добрый. Он прощается со всеми в квартире, когда идет гулять, и всем говорит: «Счастливо!» Вчера он спросил Машеньку: «Мама, ты наряженая тоже мама?» А когда ему говорят: «Будь здоров!» — он, оказывается, отвечает: «Ну ладно, ладно, буду здоров».