Избранное
Шрифт:
С открытыми глазами он лежал в темноте. Страшный сон! Расплывчатые тени проходили по залепленному снегом окну, под самой головой стучали колеса. Давно уж на жесткой полке он отлежал бока, а все не мог собраться вынуть плед из чемодана. Еще не меньше часа он провалялся с этой мыслью. Наконец заныла и спина. Он сел.
В коридоре было светло, и он все время, пока доставал плед, держал дверь ногою. По вагону ходили, слышались голоса, и ручка двери вдруг щелкнула, как будто кто-то взялся за нее снаружи. Он
Все глуше повторялись стук и потряхивание вагона, и все смешалось, когда снова что-то щелкнуло в двери. Он вздрогнул и открыл глаза. «Кто там, войдите!» Никого. «Это ты, доченька?»
Таня стоит за дверью, тоненькая, оборванная, с черным лицом. Как она выросла, как похудела! «Где ты была? Почему ты такая грязная?» Отражение деревьев, расплываясь, проходит по залепленному снегом окну. «Ты разве жива?»
Молчание. Он лежит в пустоте, в тишине…
Неворожин застонал и очнулся. Снова сон. И никого. Просто замок испорчен, и дверь сама открывается от движения вагона. Он злобно захлопнул ее и лег. Но сон уже прошел — и слава богу!
Как «Отче наш», он трижды повторил адрес того извозчика в Каменец-Подольске, который должен был перевезти его через границу. Фамилия была странная, он составил из нее шараду.
Наконец рассвело. Он умылся, поел и взял у соседа газеты.
В коридоре разговаривали, он и читал и слушал.
— …В августе. И вот интересно: я как приехал, ни разу на станцию не ходил, очень работы много. А теперь собрался в отпуск, иду — и дороги не найти. Так застроили.
— Неужели? — спросил другой, молодой и как будто знакомый голос.
Неворожин прислушался; но проводник стал ругать кого-то в соседнем купе, и разговор оборвался. Потом снова начался.
— …Я — техником, а брат — психотехником, Слышали когда-нибудь?
— Нет.
— В общем, это изучение психологии труда. У них там лаборатория, интересно. В июле через них триста мальчиков прошло. Определение профессии.
— Как триста мальчиков?
(«Где я слышал этот голос?»)
— Мальчиковая прослойка, — смеясь, объяснил техник. — У нас все есть, старики, средний возраст, дети. Только подростков нет.
— А зачем они вам?
— Как зачем? Мы черт-те что открыли, школы ученичества, техникумы, рабфаки. А учиться некому. Поселку всего два года, народ пришлый. Откуда возьмешь? И вот — явились! Очень интересно. Я каждый день в лаборатории торчал.
«Штучный товар. План», — злобно подумал Неворожин.
— Как же их испытывали?
— На склонность к профессии. Скажем, кто во сколько времени может машину собрать, такую, довольно сложную. И интересно, как характер сказывается. Один возьмет и вертит, вертит. Пальцы длинные, слабые — только страницы листать. Другой — раз и два! Пожалуйста! Потом быстроту реакции испытывали.
— Ну да?
— Честное слово. Но это, оказывается, очень хорошо. Высокая проба!..
«Высокая проба… — с иронией подумал Неворожин. — Дайте срок, мы вам покажем „высокую пробу“».
Он больше не слушал. Но разговор становился все громче, все оживленнее. Тогда он встал, чтобы закрыть дверь, и увидел, что в коридоре у окна стоит Трубачевский.
Ночь была такая, что и это могло показаться бредом. Он взглянул еще раз: Трубачевский, исхудавший, но веселый, с хохолком на затылке, с полотенцем через плечо, стоял перед ним, разговаривал и смеялся.
— Куда он едет? — Неворожин не заметил, что сказал это вслух. — Зачем? Почему в одном вагоне? — Во рту было сухо. Он откашлялся и проглотил слюну. — А если он знает?
Он стал торопливо складывать плед и тут только опомнился, заметив, что сосед рассматривает его поверх очков внимательно и спокойно. Он бросил плед, закурил.
— Решил перейти в другой вагон, — криво улыбаясь, объяснил он, — нашел попутчиков. А то в Харькове, пожалуй, насядут.
Непонятно было, куда насядут, купе двухместное, но сосед неопределенно качнул головой и сказал:
— Да, пожалуй.
— Вообще тряский вагон. Я всю ночь не спал. Чуть задремлешь — тарахтит! Сил нет.
— Я слышал, что вы не спали, — сказал сосед.
— Да?
— Вы даже бредили.
— Ну? Вот уж чего со мной никогда не бывает. О чем же я бредил?
— С какой-то девочкой разговаривали. Потом адрес один всю ночь повторяли.
— Что за вздор!
В коридоре уже никого не было, он сложил вещи, простился и вышел.
Поезд подходил к станции, и уже начинали наезжать и отходить назад товарные вагоны, бабы с круглыми корзинками в руках, скрещивающиеся и разбегающиеся рельсы.
По одному тому, как Трубачевский убеждал себя, приехав на вокзал за два часа до поезда, что все решено, он догадывался, что еще ничего не решено, несмотря на прощальные письма. В десять минут Карташихин доказал бы ему, что все это — просто глупо.
«Может быть. Но я не мог поступить иначе!»
Но вот оборвалось за последним вагоном темно-серое здание вокзала, прошла — еще медленно — водокачка, и через несколько минут открылся город, в котором произошло все, что произошло, и случилось все, что случилось, — как рассказывают в «Тысяча и одной ночи». Теперь решено!
Ему было грустно, но он ни о чем не жалел. Допустим, что все обиды и неудачи остались в этом городе и что он ни одной из них с собой не увез. «Рабочая гипотеза, но, черт возьми, на первое время она мне пригодится!»