Избранное

Иллеш Бела

Гостиница «Хунгария» была занята генеральным штабом. Седлячек вынужден был нанять комнату в более скромной гостинице «Лев». Приложив полученную от Клейна рекомендацию, он письменно попросил у Пари аудиенции. Ожидая ответа, он провел весь день в кафе гостиницы «Лев», куря сигары и попивая вперемежку то пиво, то черный кофе. Из двух кусков сахара, подаваемых к черному кофе, он — по старой привычке — опускал один в карман жилета. Ответа от Пари он так и не дождался.

Кафе, где неделю тому назад работала еще комиссия красных по снабжению детей одеждой, было полно шумливыми берегсасскими гражданами. Лилось вино, и языки развязались. Выпив две-три

бутылки вина, каждый берегсасский гражданин начинал вспоминать, что красные хотели его повесить. После четырех-пяти бутылок каждый клялся, что он стоял уже под виселицей и, если бы белые в последнюю минуту не прибыли… Аптекарь Лайош Кишбер, пивший вино с коньяком, после шести бутылок вскочил на стол и, ударяя себя кулаком в грудь, кричал:

— Эти мерзавцы не только хотели меня повесить, но на самом деле повесили! Я висел на веревке пять часов…

Седлячек с нетерпением ждал ответа Пари и каждую минуту смотрел на часы. А так как ответ все еще не приходил, он заказывал все новые и новые кружки пива. Человек, тихо пьющий пиво, был для крикливых, пьющих вино берегсасцев чуждым элементом. Он скоро обратил на себя общее внимание, вызывая подозрение и враждебные чувства.

Первым пристал к нему аптекарь Кишбер, тот самый, который пять часов висел на виселице.

— Если ты пьешь пиво потому, что у тебя нет денег на вино, — сказал Кишбер, пошатываясь у стола Седлячека, — обратись ко мне. Скажи мне так: милый, дорогой, золотой, ваше благородие, прошу тебя покорно…

Тут аптекарь пошатнулся, упал на стол Седлячека и, ухватившись за скатерть, потянул за собой две пивных кружки, несколько чашек из-под кофе и полную окурков пепельницу.

— Нашего Лайоша убивают! Эта свинья, которая пьет пиво… Венгры, не давайте в обиду нашего Лайоша…

Хозяин «Льва» крикнул в открытое окно на улицу:

— Караул! Караул!

Хотя чешский патруль появился быстро, все же он опоздал. Из двух ран на голове Седлячека уже текла кровь. Пьющие вино венгры разбили на круглой рыжей чешской голове одну из пивных кружек.

Патруль взял человек двадцать венгров, которые затем были перевезены в военную тюрьму по подозрению в большевизме. Седлячека отправили в военный госпиталь, где выяснилось, что у него ничего серьезного нет. Ему перевязали голову, благодаря чему Седлячек приобрел определенно воинственный вид.

Доложив французскому и чешскому правительствам о подавлении берегсасского большевистского восстания, генерал Пари пригласил к себе того чеха, о котором сам писал, что он «один устоял против вооруженной красной банды численностью около ста человек».

Генерал не слишком обрадовался, узнав, что раненый — тот самый чешский социал-демократ, письмо которого с просьбой об аудиенции он порвал, сказав: «Очень нам нужны болтающие свиньи». Но Седлячек быстро преодолел антипатию французского генерала к агитаторам. После получасовой беседы Пари знал, что если генерал имеет какие-либо политические поползновения (желает, например, стать диктатором или императором), то ему необходимо заигрывать с левыми, а Седлячеку стало ясно, что всякий, кто хочет иметь хоть какой- нибудь вес в Чехословакии, должен быть франкофилом.

Генерал решил сделаться другом народа и взял Седлячека к себе в качестве политического советника. Седлячека одели в форму рядового пехотинца и выдали кавалерийские сапоги выше колен, со шпорами. По красному значку на груди каждый мог видеть, что он социалист, а по перевязанной голове — что он не из тех социал-демократов, которые ведут

войну, сидя в редакциях парижских газет. Во время наменьского сражения он был в Берегсасе, но рано утром 1 мая спешно выехал в Намень. Оратором на празднике Первого мая был, конечно, он.

Все время, пока проходила демонстрация, Седлячек стоял по левую сторону генерала Пари. Когда генерал подносил затянутую в белую перчатку руку к своему кепи с золотым украшением, чтобы приветствовать демонстрантов, Седлячек быстро снимал кепку и, размахивая ею, кричал в толпу:

— Да здравствует наша великая союзница — французская демократия!

— Ура! Ура!

Шагавший во главе шествия коренастый фельдфебель нес огромное французское знамя, старший унтер- офицер — чешское знамя, а капрал — украшенный цветами красный флаг. За ними шел оркестр, играя марсельезу. Потом — по восьми человек в ряд — три роты чешских легионеров. Шествие замыкали идущие в большом беспорядке наменьские кулаки, которые вчера еще ходили в рваных штанах и в ботинках с искривленными каблуками, а сегодня вырядились уже франтами — в сапогах, синих брюках и в жилетах с серебряными пуговицами.

На площади перед церковью стояла сколоченная из досок трибуна, украшенная французскими и чешскими трехцветными знаменами и красными флагами. Вокруг трибуны разместились войска, образуя правильный четырехугольник. Наменьские крестьяне и множество детей сновали за спинами солдат и слушали произнесенный Седлячеком на чешском языке торжественный доклад, из которого они не поняли ни слова. Зато никто не мог отрицать, что у этого «челяка» хорошее горло. Голос его гремел. Было также очевидно, что солдатам слова его очень понравились: когда дежурный старший лейтенант сделал знак, все три роты так долго и громко кричали «ура», что было слышно, пожалуй, в Берегсасе. Седлячек говорил с подъемом, несмотря на то что его слова прерывал треск румынских пулеметов.

Продолжавшуюся полтора часа речь Седлячека молодцевато — в три минуты — перевел на словацкий язык молодой лейтенант, стоявший все время навытяжку на трибуне. После словацкого лейтенанта с речью выступил управляющий графа Шенборна — Кавашши. Он не был оратором, как Седлячек, и воином, как словацкий лейтенант. Все же он справился со своим делом.

— Кто борется против большевиков, будь то валах или челяк, — родные братья, — сказал он.

Это понравилось наменьским хозяевам. Понравилось также и то, как Кавашши представлял новый порядок. Их только удивляло, что Кавашши называл себя и своих слушателей «словацкими земледельцами».

— Пес мой — словак, а не я, — шепнул своему соседу Томпе Шимон Шимончич.

— Раньше твой пес словаком был, а сейчас — ты словак! — ответил Томпа. — Теперь наш черед. Без выгоды Кавашши наверняка не называл бы себя словаком. Умный человек за большие деньги съест даже дерьмо, — и все же останется венгром.

Затем оркестр опять сыграл марсельезу, и на этом официальная часть праздника окончилась. Начались развлечения для народа.

Чешские солдаты показывали гимнастические упражнения. Народ нашел это скучным. Тем больший успех выпал на долю следующего номера. Капрал, работавший в мирное время в каком-то странствующем цирке, попросил куриное яйцо, которое он проглотил на глазах у всего народа, а потом вынул его из носа какого-то чешского солдата. Пять раз глотал капрал яйцо и пять раз снова доставал его. Но шестой раз он ни за что не пожелал повторить свой номер. Говорил, что сыт и что больше яиц у него в желудке уже не помещается.