Избранное, Эренбург Илья Григорьевич

Избранное

на обложку

Эренбург Илья Григорьевич

Шрифт:

1942

220. «Когда враждебным небо стало…»

Когда враждебным небо стало, Нарисовали мы дома, Прикрыли зеленью каналы И даже смерть свели с ума. Кто вырастил густые рощи, Кто город весь перевернул, Кто превратил пустую площадь В какой-то сказочный аул? Не так ли ночью перед боем Полуразбуженный солдат Преображает всё былое В один необозримый сад, Чтоб не было того, что было, Чтоб за минуту до конца Зеленая листва прикрыла Черты

любимого лица.

1942

221. «Зайдешь к танкистам, и в чужой землянке…»

Зайдешь к танкистам, и в чужой землянке Сосед про то про се поговорит, А после вспомнит о подбитом танке И на тебя украдкой поглядит. В его глазах тогда не отразятся Огни повисших вдалеке ракет, Но ты увидишь боевого братства Рассеянный и вдохновенный свет. Ты всё поймешь — тот взгляд слова заменит, И, вглядываясь в голубую тьму, Ты улыбнешься незнакомой тени, Как ты не улыбался никому.

1942

222. «Был лютый мороз. Молодые солдаты…»

Был лютый мороз. Молодые солдаты Любимого друга по полю несли. Молчали. И долго стучали лопаты В упрямое сердце промерзшей земли. Скажи мне, товарищ… Словами не скажешь, А были слова — потерял на войне. Ружейный салют был печален и важен В холодной, в суровой, в пустой тишине. Могилу прикрыли. А ночью — в атаку. Боялись они оглянуться назад. Но кто там шагает? Друзьями оплакан, Своих земляков догоняет солдат. Он вместе с другими бросает гранаты, А если залягут, он крикнет «ура», И место ему оставляют солдаты, Усевшись вокруг золотого костра. Его не увидеть. Повестку о смерти Давно получили в далеком краю. Но разве уступит солдатское сердце И дружба, рожденная в трудном бою?

1942

223. «Бывала в доме, где лежал усопший…»

Бывала в доме, где лежал усопший, Такая тишина, что выли псы, Испуганная, в мыле билась лошадь И слышно было, как идут часы. Там на кровати, чересчур громоздкой, Торжественно покойник почивал, И горе молча отмечалось воском Да слепотой завешенных зеркал. В пригожий день, среди кустов душистых, Когда бы человеку жить и жить, Я увидал убитого связиста, — Он всё еще сжимал стальную нить, В глазах была привычная забота, Как будто, мертвый, опоздать боясь, Он торопливо спрашивал кого-то, Налажена ли прерванная связь. Не знали мы, откуда друг наш смелый, Кто ждет его в далеком городке, Но жизнь его дышала и гудела, Как провод в холодеющей руке. Быть может, здесь, в самозабвенье сердца, В солдатской незагаданной судьбе, Таится то высокое бессмертье, Которое мерещилось тебе?

1942

224. «Я помню — был Париж. Краснели розы…»

Я помню — был Париж. Краснели розы Под газом в затуманенном окне, Как рана. Нимфа мраморная мерзла. Я шел и смутно думал о войне. Мой век был шумным, люди быстро гасли. А выпадала тихая весна — Она пугала видимостью счастья, Как

на войне пугает тишина. И снова бой. И снова пулеметчик Лежит у погоревшего жилья. Быть может, это всё еще хлопочет Ограбленная молодость моя? Я верен темной и сухой обиде, Ее не позабыть мне никогда, Но я хочу, чтоб юноша увидел Простые и счастливые года. Победа — не гранит, не мрамор светлый, В грязи, в крови, озябшая сестра, Она придет и сядет незаметно У бледного погасшего костра.

1942

225. «По рытвинам, средь мусора и пепла…»

По рытвинам, средь мусора и пепла, Корова тащит лес. Она ослепла. В ее глазах вся наша темнота. Переменились формы и цвета. Пойми, мне жаль не слов — слова заменят, Мне жаль былых высоких заблуждений. Бывает свет сухих и трезвых дней, С ним надо жить, он темноты темней.

Лето 1943

226. «Был дом обжит, надышан мной…»

Был дом обжит, надышан мной, Моей тоской и тишиной. Они пришли, и я умру. Они сожгли мою нору. Кричал косой, что он один, Что он умрет, что есть Берлин. Кому скажу, как я одна, Как я темна и холодна? Моя любовь, моя зола, Согрей меня! Я здесь жила.