Избранное
Шрифт:
Мертвый секач недвижно лежал на песке у самой воды. Кровь все еще сочилась из пробитой головы, а там, где пули попали в живот, ни единой капельки крови не выступило — наверно, в сале застряли.
— Нескладно вышло, — повторяли присутствующие.
Переводчик, видно, перевел американцам, что люди недовольство высказывают, и они, эти американцы, вдруг сникли, сокрушенно закивали головами:
— Йес, йес, ронг, ронг, ронг…
На том берегу остались женщины, девушки, голопузая ребятня. Они держались плотной кучкой, и по их лицам тоже видно было, как они расстроились из-за собаки Рызы. Сплоховали наши мужики, видать, раз такое могло случиться. И зачем это надо было — натравливать
Зашуршала высокая трава. И тут же вымахнул кабан, за ним гнался пес Мюслима-ага. Откуда ни возьмись появился Пашаджик.
— Это собака моего чобана, — громко предупредил он, — смотрите не пристрелите ее по ошибке… Ко мне, Акыш! Ко мне!
Сам Мюслим-ага стоял молча, не шевелясь.
Пашаджик выхватил топорик из рук Рызы и протянул его чобану.
— Бей его прямо по загривку!
Но Мюслим-ага не взял топора.
— Будь я таким храбрецом, — ответил он, — давно ушел бы в горы, разбойником заделался. Ограбил бы все пять деревень около Чанкыры — и за Илгазские горы: ищи ветра в поле!
Кабан пробегал совсем рядом, и Пашаджик сам кинулся вперед. Он изо всех сил рубанул топором. Удар пришелся посредине спины. Кабан повернулся, грозно выставил клыки. Пашаджик отскочил назад. Еще парнем он, говорят, отличался в метании копья, был проворен и ловок. К тому же вырос в богатом доме, ел досыта и мясо, и сыр, и молоко, и сахар — сил у него хватало.
Кабан — с топором, застрявшим в хребтине, — помчался дальше, собака за ним следом. У самого входа в ущелье она догнала его, вцепилась и повалила. Кабан несколько раз перевернулся, встал и кинулся бежать. Собака снова нагнала его, опрокинула и прижала лапами к земле. Кабан наконец-то стал удобной мишенью для охотников с правой стороны. Они хорошенько прицелились, нажали на спусковые крючки. Кабан вытянулся, дернулся несколько раз и затих.
Пашаджик подбежал к нему, вытянул топорик и еще раз рубанул по голове. В этом не было никакой надобности, но уж больно ему хотелось показать себя.
Староста Хамза схватил Карами за руку.
— Думаю, на сегодня хватит. Не хотят же они извести всех кабанов за один день. Скажи переводчику-бею.
— Валлахи, верно ты говоришь. Сядем под ивами, отдохнем. Двух кабанов хватит.
Мюслим-ага увел своего пса. Собаку Рызы из Козака положили в лодку, отвезли на другой берег. Потом переправились сами охотники и наши деревенские. Кабаньи туши американцы повесили на суку ивы, сперва одну, потом другую. Сфотографировали, каждую по отдельности.
— Переводчик-бей! Они, верно, захотят их изжарить. Прямо сейчас, на угольях. — Член управы Камбер был человек образованный, знал арабский язык. — Жареный барашек хорош на столе, смелый йигит хорош в седле, — вспомнил он старую поговорку. — Надо развести костер, пусть жарят свою кабанятину.
Американцы собрались около родника, умылись.
— Гуд, гуд, гуд, — только и повторяли они все, мужчины и женщины, — и тут же начинали сокрушаться: — Ронг, ронг, ронг.
— Они очень огорчены, что поранили вашу собаку, — объяснил переводчик-бей. — И готовы заплатить за все любую сумму, какую вы назовете.
Карами замахал руками:
— Ничего не надо. Соленое масло уже принесли. Сейчас обмажу им рану. Если пуля застряла внутри, она выйдет. И за три дня рана затянется. Передай им: пусть не беспокоятся. Чобан мой, значит, и собака моя. Околеет — невелика потеря.
Я тоже переехал на одной из лодок. Подошел к деду и взял у него свою куропаточку. Чобаны перевязали рану Чопару.
— Пусть дорогие гости знают, что мы их уважаем и любим, — сказал Камбер. — Но религия запрещает нам прикасаться к свинине. Пусть на нас не обижаются. Вот ножи, вот точила — придется им самим разделывать туши.
Сторож притащил большой камень для разделки. Все наши отошли в сторонку и стали глядеть на американцев.
Американские охотники, мужчины и женщины, засучили рукава, освежевали кабанов и стали их разделывать. Работа кипела.
5. Гулянье на берегу реки
Глава, в которой повествование ведется от лица Эльвана-чавуша, дедушки Яшара. Немало лишений выпало на долю этого человека, он участвовал в войнах, бывал бит в полицейских участках. Живым вернулся с войны, о побоях успел позабыть Эльван-чавуш, круглоглазый дед Яшара…
Яшар окликнул меня:
— Дедушка!
Подошел и взял меня за руку. Я отдал ему клетку.
Охотники-американы разделали кабаньи туши. Мясо было темно-розовым, с алыми прожилками. Наша вера не позволяет нам есть это мясо, но с виду оно — хоть куда! Развели огонь. Притащили от источника несколько бидонов воды, поставили рядышком с огнем, чтобы согреть. Вытащили куски духовитого мыла. Ишь, черти хитрые. Загодя припасли все что надо. В машинах у них и бутылки есть — вон горлышки виднеются.
— Порк! Порк! Порк! [31]
Мясо они отбивают железными колотушками с деревянными рукоятками, навроде больших пестов. Ничего не скажешь, с умом снарядились, джаным. Положат кусок мяса на деревянную доску и лупят железными кулаками. Посыпают мясо тимьяном, натирают мятой, солят и кладут на огонь. Да, наша вера запрещает нам есть это мясо, но, прости господи, вокруг разливается такой аппетитный дух, что сил нет терпеть. Мы, взрослые, ладно, для нас дело привычное перемогать себя, но ведь здесь дети тоже стоят, глазеют. Вон как жадно слюнки сглатывают, небось потянуло отведать запретного мясца. Плохо это. И у девок с бабами в глазах голодный огонек. От мяса на огне исходит нестерпимый дух. Как тут сдержаться? Ни одна еда не вызывает такого аппетита, как мясо, жаренное на тлеющих угольях. Есть ведь среди баб и брюхатые. Что, если им невтерпеж станет, захочется отведать?
31
Свинина (англ.).
В голове тесно стало от всяких таких думок. Парное розовое мясо скворчит и румянится на огне. У кого ж сил достанет стерпеть? Эх, не даст мне бог соврать, я и сам не прочь отведать такого мясца.
Карами своей угодливой повадкой смахивает на ручного медведя, разве что колокольцев на шее не хватает. Еще чуть-чуть — и в пляс, пожалуй, пустится. Врать не буду, не он один так держится — полдеревни не знает, как бы угодить американам. А я с внуком, да еще пара наших деревенских стариков стоим чуть поодаль и смотрим. Будто чужаки какие, будто промеж нас с американами кровавая речка разлилась. Мой сын Сейдо-эфенди как стрекоза какая носится взад-вперед, мельтешит, чтоб потрафить американам. Знаю, знаю, зачем он это делает. Надеется подмазаться к ним, сойтись поближе, авось работенку какую предложат в своей конторе. Но не видать ему этой работы как своих ушей. Уж коли американы кого и пригласят, так только такого, за кого Карами или Пашаджик словечко замолвят.