Избранное
Шрифт:
Тропа, ведущая к деревне, была вся в грязи. К счастью, Ибрагим натянул сапоги. Он старался ступать на камни, на островки твердого дерна, иногда прыгал. Шел он широким, размашистым шагом. Место было такое пустынное, что рука невольно тянулась к револьверу. «Выскочит какой зверь, уложу на месте!» — подбадривал он себя.
Вдруг он различил вдали что-то похожее на лежащий мешок. Может, кто-то ехал на базар и уронил? «Взвалю-ка я его на спину. Дотащу до деревни, обрадую какую-нибудь бедную душу», — решил Ибрагим.
Но, подойдя ближе, он увидел, что это
Перед ним лежала ничком Азиме. Обе руки вытянуты вперед. Тело холодное как лед. Трудно было даже сказать, жива она или нет. Ребенка Ибрагим приметил не сразу. Приподняв его головенку, он заглянул в восково-желтое личико. Как только отпустил голову, она сразу же упала.
— Помер, — сказал Ибрагим. — И он помер, и мать померла, ясное дело. Может, кто изнасиловал, а потом здесь бросил?
Ибрагим нащупал пульс. Сердце, хоть и слабо, билось. Он схватил женщину под мышки, вытащил из грязи и положил на снег. Слабый стон сорвался с ее губ. Глаза открылись. Сверкнули большие белки. Хоть солнце и пряталось за тучами, от снега исходило яркое сияние. Женщина тут же закрыла глаза.
— Очнись, сестра! Очнись! — Ибрагим-чавуш взял ее за подбородок, потряс. — Очнись, сестра! Послушай, что я тебе скажу. Послушай, что я скажу тем, кто бросил тебя здесь, на дороге. Ох, и покажу же я им! Очнись, сестра, очнись!
Наконец Азиме опамятовалась. Поспешно прикрыла рукой груди и с мольбой воззрилась на Ибрагима-чавуша.
— Не бойся, сестра, — успокоил ее он.
— Ребенок! Где мой ребеночек?! — Она прикоснулась к бессильно свисающей головенке. Потом, думая, что сын спит, принялась тормошить его.
— Спит твой ребенок, — сказал Ибрагим-чавуш. — Не буди его.
— Я иду в касаба, к доктору. Показать ребенка. Этот черт бесстыжий, его отец, — в Германии. Родственников в деревне у меня нет, только свекровь. На нее я и оставила двоих детей, побольше этого. Иду себе по дороге и вдруг слышу такой шум — аж ушам больно. Напугалась я, упала в беспамятстве, эфенди-ага.
— Не бойся, сестра. Я человек честный, порядочный. Ты мне все равно что родная. Никто тебя не тронет. Из какой ты деревни? Из этой, что ли?
— Нет, из Гюнолука. Далеко это.
— Где этот ваш Гюнолук?
— Далеко, очень далеко.
Она еще раз тряхнула ребенка. Видя, что он не шевелится, сняла с него пеленки, взяла на руки. Посмотрела в лицо, поцеловала, посмотрела еще раз — поцеловала. И вдруг закричала:
— Помогите! Помогите!
Одиноко заметался ее крик по пустынной равнине.
Она опять поцеловала ребенка, крепко сжала его в руках — и рухнула без чувств.
— Померла! — сказал Ибрагим-чавуш. — Померла жена земляка нашего, что уехал в Германию.
Он попробовал разжать Азиме рот, но не смог. Вытащил крепкий складной нож, вставил лезвие между двумя рядами зубов, кое-как разомкнул.
— Очнись, сестра! Что ты все время падаешь в обморок! Очнись!
Азиме открыла глаза.
— Вставай, — сказал ей Ибрагим-чавуш. — Я тебе помогу, опирайся на меня. — Он взял ребенка под мышку и подставил
Из глаз Азиме катились жгучие слезы. Все внутри у нее горело, будто прижгли раскаленным железом. А голова трещала так, будто по ней колотили железным пестом.
— Тут впереди наши ребята работают, — сказал Ибрагим-чавуш. — Мы строим натовскую дорогу. У нас в шатрах есть газовые печи, обогреешься.
— Зачем мне теперь идти в касаба, эфенди-ага? Помер мой сыночек, помер мой Али. Зачем мне идти в касаба, эфенди-ага?
— Послушай, сестра. Не говори о сыночке. Сперва надо добраться до нашего лагеря.
Азиме выпрямилась.
— Отдай мне сыночка. Ах, бедный, бедный мой Али!
— Хорошо, — сказал Ибрагим. — Неси ребенка сама. Дай мне руку, я помогу тебе дойти.
— Что мне делать у вас в лагере? Помер мой сыночек! Что я скажу теперь свекрови? Как возвращусь в деревню? — жалобно причитала Азиме. И снова завела свой плач: — Ах бедный мой Али! Ай, бедный мой сиротинка! При живом-то отце сиротинка!
— Пошли, пошли! — Ибрагим-чавуш схватил ее за руку и потащил в сторону лагеря.
Азиме упиралась, Ибрагим все тащил и тащил ее, а иногда и подталкивал.
При их появлении рабочие разинули рты. Пышные усы затряслись от хохота.
— Вы только поглядите, какую дичь подстрелил наш Ибоч [93] ! Вы только поглядите! Подметайте двор, открывайте шатер — дорогу жениху и невесте!
93
Ибоч — сокращение от «Ибрагим».
Рабочие обступили плотным кольцом Азиме и Ибрагима. Но через несколько мгновений, как только Ибрагим начал свой рассказ, смех и шутки сменились мрачной тишиной.
В руках инженера Улькю вдруг заговорил включенный транзистор.
— Внимание! Внимание! Собственный корреспондент турецкого комитета радио и телевидения Гюльтекин Оркунт ведет репортаж с мыса Кеннеди. Уважаемые радиослушатели, Армстронг и его товарищи вышли на окололунную орбиту…
В своем сообщении корреспондент упомянул о баснословной сумме, истраченной на осуществление этого проекта. Рабочие даже не могли представить себе такого количества денег.
— Сколько миллиардов лир, сколько миллиардов? — переспрашивали они. Но никто им не отвечал.
Инженер Улькю, сконфуженный, выключил приемник.
Азиме отвели в шатер. Половина рабочих оставила работу. Неподвижно застыли большие, похожие на сказочных дэвов или драконов, машины. Водители спрыгнули на землю. Все, кто узнавали о судьбе бедной Азиме и ее мальчонки, начинали проклинать и эту дорогу, и инженера, и Луну, и звезды, и Америку, и НАТО.
— Пусть останется один Ибрагим, остальные все выйдут, — приказал Улькю. — Теснота, дышать нечем. — Он протянул Азиме флакон одеколона. — На, разотрись! Если хочешь, ляг на этот матрас, отдохни чуть-чуть. — И метнув взгляд на Ибрагима, он вышел.