Избранное

Скоп Юрий Сергеевич

— Это не важно… — Ксения Павловна бережно огладила книгу. — Отдаешь?

— Берите, конечно…

— Ну… Спасибо тебе. А теперь я пошла. Прощай, Зина…

А еще в этот день далеко от Полярска в горах вскрылось озеро. И случилось все так… От полудня задул из распадка прерывистый, вкрадчивый ветер. Пах он мокрой смолой, лисьей псиной и солнцем, что весь день напрямую давило снега…

Старый лось шел по озеру, будто танцуя… Высоко поднимал нервно-тонкие, длинные ноги… Слушал ветер ноздрями. Глаз косил настороженной, лаковой темью, а с отвисшей губы, над игольчатым льдом, неотрывно тянулась бесцветная нитка слюны…

Посередине пространства лось застыл на мгновение. И расставил пошире голенастые задние ноги. Запустил под себя

желтоватой, шипучей струей… Фыркнул звучно и, вскинув горбатую, черную морду, почесал на спине тусклой плоскостью рога… Это было приятно ему, и по шкуре прокатилась комками сладковатая дрожь…

Лось шагнул было снова, и вдруг… под раздвоенным, острым копытом… разом вспухла без шума вода… Лед расшили ползущие, скользкие трещины, а потом уже привстал над всеобщим покоем прожигающий нервы пронзительный треск…

Три прыжка, три отчаянных, страшных пролета, сделал лось, ненамного приблизив заросший кустарником берег, и… обрушился в воду… Всплыл, мотая рогами, забился, стараясь взобраться… Грудью шел на таран. Кровь окрасила тонущий лед…

Лось боролся за жизнь и трубил, сообщая об этом… И кто слышал тот зов — никогда не забудет его…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ВЕЧЕР

Стояло раннее-раннее парное утро… Над отсыревшей бетонкой, ведущей в аэропорт, дыряво висел в безветрии легкий туманец. По всему было видно, что день обещает быть добрым и ясным. Тундровые пространства так и сочились свежайшим зеленым наливом; озерная вода электросварочно бликовала, отлавливая солнечный свет, и только далеко-далеко, в верхних расщелинах гор, странно и неподвижно белели снеговые заплаты.

Павел, молчаливый шофер Михеева, гнал машину на большой скорости. Кряквин и Варвара Дмитриевна, одетая в молодящую ее голубенького цвета штормовку, тоже молчали на заднем сиденье. Кряквин откровенно дремал, основательно навалившись плечом на жену. Варвара Дмитриевна терпела, не думая об этом… Не думала она и о том, что вот опять ее Алексей улетает в Москву, хотя и знала, для чего он туда направляется… От вчерашнего долгого и сложного разговора ее мужа с Верещагиным у них на квартире, а разговор этот затянулся за полночь, — Алексей выверял, репетировал снова свое предстоящее выступление в столице, спорил с Петром Даниловичем, доказывал, а Верещагин как бы нарочно и иезуитски оппонировал ему, зная по собственному опыту, что такое оппонирование вполне даже и возможно, — Варваре Дмитриевне запомнилось совершенно другое, никак не относящееся к горячим проблемам комбината «Полярный».

Перед тем как уже расходиться, они решили пропустить за удачу по рюмочке коньяку. Варвара Дмитриевна по-быстрому сообразила закуску и чай. Сама выпила глоточек… И Алексей, расслабившись, начал вдруг рассказывать о своей недавней поездке во Францию. Рассказывал он хорошо, с юмором… До этого он так никогда подробно и обстоятельно не отчитывался, и Варвара Дмитриевна даже удивилась столь сильным и резким впечатлениям, с которыми ее муж так долго, не делясь и с ней, смог прожить один на один… Да, в этот раз Алексей приоткрылся для нее какой-то неизвестной дотоле, неожиданной гранью. Какой именно и точно, Варвара Дмитриевна не смогла сформулировать для себя; она просто, по-женски, инстинктивно неясным чутьем лишь почувствовала, предощутила, что ли, что в муже ее, вроде бы даже и изученном досконально, — порывистом, замкнутом, сильном и по-своему слабом человеке, — существует, оказывается, какая-то странная душевная нереализованность… Это открытие насторожило и встревожило Варвару Дмитриевну, и ночью, после обычных, застенчиво-сдержанных ласк, которыми одарил ее вконец измочаленный прожитым днем Алексей, мгновенно уснувший после этого, Варвара Дмитриевна еще долго лежала возле него без сна, продолжая все думать и думать о том, что же так насторожило и встревожило ее в рассказе мужа… Под утро она как бы воочию и увидела ту Анну, о которой не менее подробно и увлеченно рассказывал Верещагину Алексей… Переводчица, сопровождавшая их группу, оказалась наполовину русской, наполовину француженкой. Мать ее, киевлянку, во время оккупации увезли в Германию, в фашистский концлагерь. И она бы наверняка погибла там, если бы ее не спас и не выходил от болезни врач-француз, будущий отец Анны. Потом уже, после войны, Анна трагически лишилась родителей: их дом в Марселе — отец Анны был

коммунист — взорвали оасовцы… Сама она уцелела лишь по чистой случайности — ушла в тот вечер в кино… Прощаясь на аэродроме в Орли, — Алексей рассказывал об этом чересчур уж небрежно, и это Варвара Дмитриевна отметила сразу, — Анна поцеловала его. «Ну так… безо всяких… Вы уж не подумайте чего…» — морщась, сказал Алексей. «Да ты что… — подмигнул Варваре Дмитриевне Верещагин, — мы ничего… Нам, понимаешь, тоже… безо всяких… интересно — куда она тебя, а?..» — «Поцеловала-то?» — захмыкал смущенно Алексей. «Ну да…» — кивнул Верещагин. «Да уж и не помню… Черт его… Куда-то сюда…» — Он неопределенно показал на лицо. «А-а… — сдерживая улыбку, скривил губы Верещагин, — понятно, понятно…» И вот теперь… Анна шла к Варваре Дмитриевне под дождем, от какой-то блестящей, с распахнутыми дверцами автомашины, приложив к губам длинный, с перламутровым ногтем, палец, и покачивала укоризненно головой… Варвара Дмитриевна запомнила ее ноги, красиво обтянутые голенищами высоких сапог, и короткую юбку, как бы обшитую по обрезу подола искристыми каплями дождя… Не доходя метров двух до Варвары Дмитриевны, Анна, без всякого видимого усилия, сохраняя все тот же загадочный жест, начала двигаться в обратную сторону… То есть она как бы шла к Варваре Дмитриевне, но в то же время шла от нее. Так повторилось два раза… Варвара Дмитриевна молча смотрела на Анну, на ее длинный палец у губ, на ее ноги, а Анна то надвигалась на Варвару Дмитриевну, то отдалялась от нее, оставаясь все время при этом лицом к ней… Дождь стучал по асфальту, и каблуки Анны стучали тоже… Варвара Дмитриевна подумала, что это ей снится и что на самом-то деле никакой такой Анны не существует вообще… Подумав об этом, она вдруг услышала голос Алексея: «Все это, Варюха, химеры и фантомы!.. Вот так!..»

— Алексей Егорыч, — коротко обернулся Павел, шофер.

— У… — буркнул, вздохнув носом, Кряквин. Сел попрямее, освободив Варвару Дмитриевну от тяжести.

— Вы это… вот что… Увидите Ивана Андреича, привет ему, значит, передайте. И скажите, что карбюратор я поменял. И ту муфту… Он знает… Скажите, что по блату пришлось доставать, хотя он такое не любит… Я эту муфту цельный месяц искал…

— Будет сделано, Павел.

— Да… И еще это… Чуть не забыл… Вы бы передали Ксении Палне книжку, а? Она ее, видать, по запарке забыла, когда с Иван Андреичем уезжала, а я все вожу и вожу, как этот… Тоже, наверно, склероз…

— Какую хоть книжку-то, Паша? — раскурив папиросу, спросил Кряквин.

— Да вот… — Павел потянулся рукой и надавил кнопку вещевого ящика на панели «Волги». Выудил из его нутра какую-то толстую потрепанную книгу. Не оборачиваясь, передал через плечо назад.

Кряквин взял книгу.

— «Воскресение»… — Он машинально перелистнул страницы и, почти сразу же, на привычном для томика перегибе, остановился. Заинтересовало что-то. Прочитав про себя, оторвался. Дымнул в приспущенную щель окошка.

— Это Ксения Павловна, что ли, наподчеркивала вот тут? — показал Павлу страницу.

— А что там?

— Да вот… Послушай. Ты тоже, кстати… — Алексей Егорович шутливо пихнул Варвару Дмитриевну плечом.

— Читай, читай… — сказала она. — Это для тебя полезно.

— Значит, так… — «…но под давлением жизненных условий, он, правдивый человек, допустил маленькую ложь, состоящую в том, что сказал себе, что для того, чтобы утверждать то, что неразумное — неразумно, надо прежде изучить это неразумное… То была маленькая ложь, но она-то завела его в ту большую ложь, в которой он завяз теперь…» Всем все понятно?

— А чего ж тут не понять, — с достоинством сказал Павел. — Тут и дурак поймет…

— Понял? — улыбнулась Варвара Дмитриевна.

Кряквин хмыкнул, но, не удержавшись, рассмеялся. Захлопнул книгу.

— Все правильно.

Свернули к аэродрому. Остановились у кромки летного поля, отгороженного штакетником, возле которого лежали и мемекали домашние козы.

Кряквин вылез из машины первым. За ним, взявшись за его руку, Варвара Дмитриевна. Аэродромный простор сразу же уменьшил ее и без того щуплую фигурку.

— Ты уж дальше-то не провожай, ладно? — сказал Кряквин наигранно грубовато. — Долгие проводы, длинные слезы, — а сам с нежностью посмотрел на жену.

— Да ладно тебе! — махнула рукой Варвара Дмитриевна. — Матери-то будешь звонить в Москве?

— Обязательно.

Она вздохнула:

— Мог бы уж и соврать…

— Неразумно это, Варюха. Знаешь ведь — позвоню.

— Иди, иди… И не очень-то там зарывайся, ладно?

Кряквин обнял ее и крепко поцеловал в губы. Варвара Дмитриевна, отвечая, мгновенно представила себе ту, из сегодняшнего сна, Анну…