Избранное
Шрифт:
Икота и хриплый смех смешались в глубине его горла в какое-то урчание, словно там перекатывались камни. Потом он замолчал, попробовал распрямиться, бросил на Уали недоверчивый взгляд.
— А ну, признавайся.
— В чем признаваться?
— Это она тебя прислала?
— Нет, когда я сказал ей, что собираюсь ехать в Париж, она сказала: «Ни за что!»
— Ах, так?
— Она сказала: «Из Парижа мужчины не возвращаются».
— Она так сказала?
— Да.
— Дай мне выпить!
— Пора спать!
— Спать? Ты что, думаешь, это твоя деревня, старина? Здесь ложатся в два часа ночи. И потом, запомни хорошенько, здесь ужинают каждый день…
Он встал, размахивая бутылкой, словно флагом на конце хлипкого древка, и, натыкаясь на стулья, комод, кровать, шкаф, принялся кружить по комнате, вопя:
— Да здравствует Франция!
Когда он оказался около кровати, Уали подставил ему ножку. Он рухнул на одеяла.
— Ик! Франция.
Он остался лежать, растянувшись на животе, приоткрывая иногда мутные, испещренные красными жилками глаза. Уали старался не смотреть на него.
— Ты на меня не смотришь и думаешь, будто я не знаю, что скрывается за твоими лживыми глазами?
— Я не смотрю на тебя, потому что мне стыдно.
— Стыдно! Нет, вы только посмотрите на этого сопляка! И недели не прошло, как ты в деревне сморкался в кулак, и сейчас… ик… в это самое время в деревне твоя мать ходит босиком, а тебе стыдно… Стыдно за меня? Подумать только! Так вот! Знай, несчастный сопляк, это мне стыдно, стыдно за твои отрепья, за твое убожество, за твою грязь. Тебя вши, наверно, жрут, а тебе стыдно… ик… за меня? А кто ты есть? Ты и есть нищета, вшивая нищета. Все вы — скопище нищеты, и слез, и вшей, и соплей… все… и я уехал, чтобы сбежать от вас, сбежать от всех вас, от тебя, твоей матери, твоих братьев, твоих сестер… ик… от всех!
Он долго икал, потом скатился с кровати. Сосед постучал три раза в перегородку, крикнул: «Эй, вы там, заткнитесь! Ступайте ругаться куда-нибудь еще».
Белаид очнулся и сказал вдруг ласково, доверительно:
— Вот только галстук ты не умеешь завязывать… носишь на шее веревку и думаешь, что это галстук.
Уали знал, что это правда. Один сосед, побывавший уже во Франции, повязал ему на шею галстук накануне его отъезда, и с тех пор он передвигал узел, не развязывая его. Он ни за что не сумел бы завязать новый узел.
— Теперь спи, пора уж.
— Нет, я пойду есть. Ты, если хочешь, можешь сегодня поститься… Со старухой ты, должно быть, привык.
— Я пойду с тобой.
— Я так и думал, прохвост! Не хочешь отпускать меня, пока… ик… не скажешь всего, что тебе нужно.
— Мне нечего тебе сказать.
— Как бы не так! А зачем же ты здесь? Посмотреть на меня, что ли? И думаешь, я поверил в твои бабьи сказки? Думаешь, я не раскусил тебя, думаешь, не знаю, что это старуха… ик… тебя послала? Перед отъездом она тебе сказала — привези его, привези во что бы то ни стало… пусть он вместе с нами не ест и не пьет досыта, пусть ходит босиком… и пусть ложится вечером голодный… как все мы… потому что очень уж это несправедливо и слишком подло, слишком просто — сбежать вот так, сбежать одному и оставить других выпутываться. Еще бы… в одиночку, само собой, всегда все проще!.. Но если ты мужчина, аргез [52] , говорила она тебе, аргез… ха-ха! Вот уж смеху-то, братцы, аргез, мужчина! Если б она знала, старая, как мне плевать на такого мужчину. На мужчину, который хочет есть, пить, а сам ложится, не
52
Мужчина (берберск.).
— Эй, вы там, — закричал опять сосед, — угомонитесь вы или нет? Я позову полицию… безобразие среди ночи!..
Уали приподнял отца за отвороты пиджака, уложил на кровать, снял с него ботинки и силой втиснул под одеяло.
— Э, старина, плевал я на тебя. Меняй квартиру, если тебе здесь не нравится. Поезжай в шестнадцатый квартал, жалкий аристократишка! Я на тебя чихал, потому что у нас Республика. Да здравствует Республика… ик!
Вдруг он замолчал. На этот раз ему помог кулак Уали. Белаид повалился на постель. Изо рта у него брызнула слюна, он исподлобья взглянул на багровое лицо сына.
— Ты меня ударил? Ты ударил… ик… своего отца?
— Прости меня, но, если ты не перестанешь, нас посадят в тюрьму.
— Я тебе покажу, слышишь? Я тебе покажу. Я сам тебя убью, как только протрезвею. В… ик… тюрьму? Дурак, здесь тебе не деревня, здесь тебе не Алжир, здесь республика, в республике просто так в тюрьму не сажают, я тебя убью.
Он, казалось, успокоился, потер пуговицу на пиджаке, поправил узел несуществующего галстука.
— Эй!
Уали не ответил.
— Каид все еще жив?
— Жив.
— Чего ж вы ждете, чтоб его пристукнуть?
— Не знаю.
— Падаль! Он взял с меня пятьсот франков, когда я сюда ехал… на оформление документов… А твоя мать все еще посылает его жене яйца и кур?.. Ты меня ударил! Я тебе покажу. В этой конуре задохнуться можно. Ты что, думаешь, ты все еще в своей хибарке, в деревне? Открой окно, открой пошире, пусть войдет воздух и свет Парижа, его музыка! Ты не слышал музыку Парижа!
Натыкаясь на мебель, он добрался до окна, потянул за ручку. Одна из створок со всего маху ударила его по лицу. Потекла кровь, он провел несколько раз рукой по кровоточащим губам. Следы окровавленных пальцев оставили на щеке параллельные полосы.
Шум и огни разом ворвались в квадрат, прорезанный вдруг в темную синеву неба. Уали не верил своим глазам. Огромный пожар занимался на всем пространстве до самого горизонта. Тысячи факелов развертывали перед ним бесконечный танец нервных, торопливых мерцаний с дорожками света от длинных ламп, образовывавших сложные фигуры, похожие на письмена. Ночь плавала в каком-то шуме, глухом, плотном и мягком, словно из ваты.
Уали все это хлестнуло в уши, в глаза. Белаид тоже вперил в окно отупевший взгляд.
— Смотри! Это Париж, это кусок рая, настоящего, а не того, что выдумали водохлебы из твоей деревни. Ты найдешь в нем все, что пожелаешь. Только протяни руку. Да вот, посмотри…
Он высунул в окно руку, движения ее были вялыми, неопределенными.
— Все, что хочешь, — деньги, девушки, кабаки, лучшие вина, а ПМЮ [53] , знаешь, что такое ПМЮ, старина? Я играю в это каждое воскресенье.
Уали не слушал его, он смотрел: как удавалось людям передвигаться посреди этого бушующего моря?
53
ПМЮ (Par mutuel urbain) — заочная игра на скачках.