Избранное
Шрифт:
— Четверть десятого, — говорит Сара, но не добавляет, как прежде, пора уж и за ум приниматься.
Валер наливает кофе из термоса. Она с мстительным торжеством кладет в чашку три кусочка сахара — как всегда, с того самого дня, как узнала от доктора Брамса, что у Валера сахарная болезнь. До той поры он пил по утрам черный как ночь кофе. Сара заглядывает в газету: посягательства со стороны ССС [191] , министр Вандервекен торжественно открывает памятник Неизвестному Почтальону. Медард стоял тогда на коленях. Он ничего не желал, кроме пальцев моих ног: «Сара, ну пожалуйста». — «Ну, Медард, встаньте, вы испачкаете свою форму». — «Сара, пожалуйста…» Его влажный и прохладный язык проникал между двумя самыми маленькими моими пальцами.
191
ССС —
— Где твои таблетки?
— Я их уже приняла, — холодно и невозмутимо отвечает Сара.
— Когда?
— Сегодня, рано утром. Около пяти.
— Ах, — вздыхает он, хотя сам принимает прописанные ему таблетки от сердца и сахарной болезни, только если его заставит девушка из бюро социальной помощи.
Доктор Брамс объяснил:
— Совершенно ничего страшного, Сара, если он иной раз забудет, я так и рассчитал дозу, зная нашего Валера. Но для вас я отмерил все очень точно, потому что вас я тоже знаю, вы неукоснительно следуете моим советам, вы добросовестны и благоразумны. И видите сами — великолепные результаты!
А сейчас ее живот пылает вовсю. Она не смеет даже пошевельнуться. Держит в повиновении свой живот — еще один ландшафт: какие-то бушующие кратеры и затянутые тиной болота, со свистом испускающие зловонные пары. Она должна его усмирить, но пока не может даже поднять свой костыль, не говоря уже о том, чтобы, минуя Валера, добраться до туалета. Нижняя часть ее тела, давшая жизнь Марселю и Лео, существует независимо от нее и словно трескается изнутри, боль удваивается, удесятеряется. Так мне и надо, так и должно быть, но кто знает, как должно? Сара, прикусив щеку, чувствует вкус крови. Так мне и надо, я сама этого хотела. Она сосредоточенно наблюдает за незнакомцем, который после просмотра в «Хюмо» программы передач за прошлую неделю снова погрузился в свою спячку. «Валер, проснись, я этого больше не вынесу!» Нет, этого она не может сказать. Она лучше позвонит доктору Брамсу — нет, и этого тоже делать нельзя, ведь он наметанным глазом сразу все увидит, все «необъяснимые» перемены в ее состоянии, и поставит все на свои места вопросом: «Сара, вы, такая благоразумная, почему же вы, господи боже мой, не приняли таблетки?» «Да, в самом деле, почему, глупая ты баба?» — тут же подхватит Валер. И прежде, чем она успеет ответить, они позвонят в Академическую больницу и плюхнут ее в этот аквариум, на Полинину кровать, в палату 47, на шестом этаже, оставив под наблюдением оливково-зеленых стажеров, точно неодушевленный предмет, который должен подвергаться облучению, просвечиваться и обследоваться с помощью новейших, дорогостоящих приборов и инструментов, оснащенных радаром, лазером и электроникой, уж и не знаю, как все это называется, вот маленький Никки наверняка знает.
— Но почему, дурища ты набитая?
— Потому что я послушалась свою сестру. Вернее, потому что я сочла одной из своих задач исполнить то, что хотела и не смогла сделать она, потому что я бросила ее в беде, когда она больше всего нуждалась во мне и в этой самой mise en piis.
— Доктор, она свихнулась. Ее мозги покрылись известью.
— Мозги не могут покрыться известью, Валер. Сара, расскажите-ка мне обо всем спокойно. Почему вам обязательно надо было слушаться вашу сестру?
Сара одним махом загоняет участливого доктора Брамса в серый сумрак, где спят дети прошлого, которых она не хочет сейчас слышать, потому что чувствует, как по ее бедрам разливается густое тепло. Она читает молитву: «Господи, господи, только бы Валер ничего не почуял и не проснулся, только бы сейчас, в эту самую минуту, позвонила девушка из бюро социальной помощи. Иисус милый, властитель сердца моего, прошу тебя».
В ту среду, около одиннадцати, Марсель зашел к родителям с двумя пачками сигарет, со свертком из газеты, в котором были полтора килограмма зеленого лука и кочан цветной капусты, он купил их в Ледеберге перед закрытием рынка по дешевке.
— Как ты
По кухне пополз запах лизола.
— Ну вот, опять. Надо было мне самому прочистить, — сказал отец, красный от злости.
Подавленная и смущенная мать в давно не стиранном фланелевом халате сидела на своем обычном месте, рядом с ее локтем, на знакомой ему с юности персидской скатерке, стояла полная до краев пепельница. Марсель вытряхнул ее в саду, и пепел полетел над худосочными побегами, над изъеденным улитками салатом, над худыми, как щепки, беспокойно вспархивающими курами куда-то в глубину сада. Мать сообщила, что девушка из бюро социальной помощи сегодня не придет, она со своим женихом, служащим полиции, уехала на неделю в Шотландию, полюбоваться на замки.
— Ну и хорошо, что ее несколько дней не будет, — сказал отец, — она только путается под ногами. Я и сам прекрасно управлюсь с хозяйством.
— Как ты находишь его сад? — спросила мать.
— Потрясающий, — отозвался Марсель.
Отец словно только и ждал этого комплимента, довольно хрюкнул и уснул. Мать показала спящему язык и подмигнула, словно озорная девчонка.
А потом потрясла перед его носом маленьким розовым кулачком.
— Он недолго протянет, — прошептала она, и с чуть заметным злорадством в голосе пояснила: — Сердце. Спасибо за сигареты, — сказала она сыну и глубоко затянулась.
Марсель читал в «Хюмо» статью про песенный фестиваль.
— Ну как выглядит твоя мать? — спросила она несколько минут спустя и, откинув плечи, приподнялась со своего места, кокетливо приглаживая руками свои белые волосы.
— Хорошо. Значительно лучше.
— Хм, да?
— Но ты будешь выглядеть еще лучше, если вставишь зубы.
— Они уехали.
— Как это, уехали?
— Позавчера я их вынула, потому что мне стало больно, десны, видно, распухли, и положила вот сюда, завернув в «Клинэкc», — она постучала кончиками пальцев по персидской скатерти, где рядом с очками лежала гора картофельных очистков и остатков от обеда, — а помощница из бюро социальных услуг, девочка очень старательная, завернула все это в газету и выбросила в мусорное ведро, так что к тому времени, когда я проснулась, мои зубы уехали в мусорной машине — она ведь по понедельникам приезжает ни свет ни заря.
— Но ты можешь получить новые от Общества охраны здоровья.
— О, — вздохнула мать, — стоит ли хлопотать?
— Не глупи. Я сам позабочусь об этом.
— Оставь, я не хочу вводить тебя в траты. Значит, ты находишь, что я лучше выгляжу? Это все потому… я тебе как-нибудь потом расскажу почему.
— Глупости, — пробормотал во сне отец Марселя.
— Вполне нормальный лук, — сказала мать. — А если вырезать эти пятнышки, то будет просто отличный.
Она устремила острый взгляд своих серых глаз на сына, и он заметил, какое у нее пепельно-серое, удрученное лицо и как стремится она это скрыть под своей насмешливой улыбкой. Ему почему-то пришла на ум разбитая жеребая кляча, которая вот-вот рухнет на землю, — так трусливо она отворачивалась, переводя взгляд с одного ветхого предмета на другой: их телевизор, давным-давно забытой марки, его приволок однажды в дом ненавистный брат Лео, наверняка содрав за него с родителей лишних пять тысяч франков.
— Ни франка лишнего не взял, — отрезал Лео.
— Знаю я тебя, приятель, — сказал Марсель.
Сквозь дымовую завесу от материнских сигарет оба брата смотрели на экран, где показывали интервью с родителями ребенка, страдающего аутизмом [192] .
— Какой красивый мальчишечка, — умилилась мать. Это должно означать, подумал Марсель, что я не такой.
— А ты бы, ма, смогла его вырастить? — спросил аферист Лео. — Каждую минуту, двадцать четыре часа в сутки, жертвовать всем ради своего сына, который не может спать, потому что его органы чувств не действуют или действуют только на тридцать процентов?
192
Аутизм — психическое расстройство, выражающееся в сосредоточенности больного на собственной личности и самоизоляции от окружающего мира.