Избранное
Шрифт:
— Я знаю. Знаю, что вы увлекаетесь и живописью…
Он решительно подошел к полке, тесно уставленной книгами разной величины, потрепанными и совсем еще новыми, и вынул громадный фолиант, лежавший поверх других. Вилфред сразу понял, что это альбом с репродукциями. Наугад раскрыв книгу, доктор протянул ее юноше.
— В Австрии тоже есть великие живописцы, — сказал он.
На картине была изображена лежащая у ручья под деревьями женщина — романтическая школа. Доктор пододвинул свой стул к стулу Вилфреда. Они стали вместе перелистывать альбом. Это был как бы пробег по истории искусства всех времен: тут была пещерная живопись Испании, и египетские фараоны с их замкнутыми и какими-то отрешенными
И в то же мгновение доктор встал и захлопнул альбом. Он отложил его, снова подошел к окну и постоял так несколько минут, глядя на улицу.
В комнату смутно доносился приглушенный шорох шин. Доктор повернулся, сделал несколько шагов к Вилфреду и спросил:
— Sie sprechen ja deutsch?
— Aber nat"urlich, Herr professor [9] , — без запинки ответил Вилфред.
Верно ли, что по лицу доктора пробежала улыбка? Нет, на сей раз нет. Это была не улыбка. Нечто иное. Тень понимания. Вилфред сидел, шевеля губами. Это были его первые слова за три месяца. Он был не столько удивлен, сколько растерян.
9
— Вы ведь говорите по-немецки?
— Конечно, господин профессор (нем.).
Броня равнодушия вдруг слетела с него или, во всяком случае, дала трещину. И он начал взахлеб говорить, он должен был сам объяснить этому чужому австрийскому врачу, что он не симулировал все эти месяцы, что в каком-то смысле он мог говорить, но стоило ему… и… Он смешивал изысканные немецкие обороты, которые одобрила бы сама тетя Клара, с разговорными выражениями, он снова и снова горячо убеждал врача, что вообще-то он охотно лгал и обманывал, но как раз в этом…
И тут врач улыбнулся открытой улыбкой, но не широкой, веселой улыбкой, а той, которая больше в глазах, чем на губах, и в которой нет ничего общего со всезнающей врачебной улыбкой — не утруждайтесь, мол, молодой человек, мы, ученые мужи, знаем все… Это была улыбка — ну да, в ней было не столько ободрение, сколько дружелюбие, не ученость, а мудрость…
Вилфред рассказал доктору об очень многом, о вещах неожиданных для самого себя. Ведь этот человек был посторонним. К тому же Вилфред слишком долго подавлял все эти чувства.
Время шло, а они все сидели и разговаривали вдвоем. Вилфред видел, как за окном перемещалось солнце. Раза два звонил телефон, доктор снимал трубку и спокойно и решительно отвечал невидимому собеседнику, в то же время не спуская глаз с Вилфреда. И тогда Вилфреду казалось, что доктор похож на кого-то, может, даже на отца. Что-то в выражении глаз. Нет, он был похож на фру Фрисаксен… Никаких попыток строить из себя что-то; за внешней видимостью, под нею — честность, подлинная, а не та, которую выставляют напоказ и которая сама есть не что иное, как еще одна видимость под маркой честности! Пожалуй, те минуты, что доктор говорил по телефону, произвели на Вилфреда самое сильное впечатление, потому что тогда он сам мог вволю разглядывать доктора, ощущая полную внутреннюю свободу. В присутствии этого человека не чувствуешь себя скованным, как при докторе Даниелсене в больнице или при Мунсене дома; наоборот, этот доктор раскрепощает
— Господин профессор, почему вы спросили, не пою ли я? — обратился к нему Вилфред после паузы.
Дружелюбно взглянув на юношу, тот пожал плечами.
— Почему? Надо ведь было о чем-то спросить. Ну хотя бы о музыке…
— А бывает так, что немые вдруг начинают петь?
— Бывает… Вы читали «Соловья» Ганса Христиана Андерсена?
— «Соловья»… — И Вилфред тотчас понял. И по лицу врача прочел, что тот сразу почувствовал, когда Вилфред понял. — Это правда, — заметил он, опустив глаза. — Я чувствовал себя как искусственный соловей, который поет, когда его заводят. — К его глазам подступили слезы.
— Или наоборот, как настоящий соловей, — возразил доктор. — Настоящий соловей, изгнанный интриганами.
Вилфред выговорил с трудом:
— Я стал немым в кругу своих близких, стал немым из-за них. Это они лишили меня дара речи. Они вели себя так, что я онемел!
Последние фразы он выкрикнул в запальчивости. Он был готов на все, чтобы оправдаться в глазах этого человека, который помнил «Соловья».
Доктор кивнул. Кивнул один раз, а не многократно, когда каждый кивок назойливо твердит: «Да-да, я понимаю, все понимаю». Он кивнул один раз. Но этого было довольно.
— Не кажется ли вам, что продолжать эту игру с вашими близкими довольно жестоко? — спросил он. Голос его прозвучал неожиданно сурово. Вилфред хотел было возразить, но доктор перебил его. — Когда я говорю «игра», я не имею в виду какую-то нечестную игру, я говорю о том притворстве, к которому вы прибегаете из самозащиты. Вы меня понимаете?
Вилфред кивнул. Кивнул еще и еще. Он сидел и кивал без остановки.
— Довольно, не надо больше кивать! — с улыбкой сказал врач. — К таким вещам очень легко привыкаешь. Начинаешь подражать. Подражать самому себе.
Вилфреду никогда не приходило в голову, что это можно выразить такими точными словами. Он спросил:
— Вы гипнотизер?
Тот улыбнулся.
— Не вздумайте хулить гипноз, молодой человек. Просто к данному случаю он не имеет отношения. Не бойтесь.
— А я не боюсь, — твердо сказал Вилфред.
Доктор встал и опять отошел к окну. И опять в комнате воцарилась почти осязаемая тишина.
— Вы в этом уверены? — спросил доктор, снова повернувшись к Вилфреду.
— Простите, я не понял…
— Что вы не боитесь. Вы сказали: я не боюсь.
— Я имел в виду гипноз…
— Пожалуй, вы хотели сказать вообще?
Вилфред смущенно потупил глаза.
— Конечно, я боюсь, — тихо сказал он.
— Конечно, боитесь. Все боятся. — Врач помолчал, потом подошел к столу и сел на стул. — Вы очень развитой молодой человек, — сказал он. — Вы выросли в так называемой тепличной обстановке. Я хочу задать вам вопрос: вам самому хотелось бы пройти у меня курс лечения?
Вилфред сказал:
— Но ведь я могу говорить… — И тут же сам почувствовал, как наивно это звучит. Но врач встал и подошел к нему. И только тут Вилфред заметил, что они одного роста и, может, даже он, Вилфред, чуть выше доктора!
— Вы правы, — сказал врач. — Обещайте же мне… Впрочем, нет, вы не должны связывать себя обязательствами передо мной, посторонним человеком… Но не считаете ли вы сами, что самое разумное, если с этой минуты вы будете говорить?
Слезы, проклятые слезы. Они сейчас совершенно ни к чему. Прежде Вилфред прибегал к ним как к орудию. С помощью слез он напускал на себя растроганность, точно так же как с помощью улыбки напускал на себя веселое настроение. А теперь они лились у него из глаз, горячие и противные.