Избранное
Шрифт:
ФИЛИН
Прежде чем пожрать свою жертву, филин мысленно переваривает ее. Он никогда не разделается со всей мышью, если не составит себе предварительное представление о каждой из ее частей. Насущность трепещущего в его когтях ужина оборачивается в его сознании прошлым, предваряемым неспешным аналитическим процессом пищеварительного становления. Перед нами феномен основательного осмысления предмета через его усвоение.
Глубоким проникновением своих когтей филин мгновенно схватывает объект и принимается реализовывать собственную теорию познания. Точно неизвестно, каким
Резного оперенья капитель, несущая античную метафору; ночная колокольня, зловеще отбивающая час ведьмовских забав, — таков двоякий образ сумеречной птицы, могущей служить эмблемой всей европейской философской мысли.
МЕДВЕДЬ
Между откровенной враждебностью, скажем, волка и отвратительной услужливостью обезьян, готовых тем не менее усесться за ваш стол обедать целым выводком себе подобных, бытует равновесная душевность медведя, что послушно пляшет и кружит на велосипеде, но коли осерчает, то уж кости перемелет. С медведем возможен род дружбы при соблюдении границ, если только в руках у вас не будет медовых сот. Душа медведя подобна его мотающейся башке: она колеблется между рабством и бунтарством. Его норов согласен цвету шкуры: белый — знак кровожадности, черный — добродушия. К счастью, медведь всегда выказывает состоянье духа различными оттенками от серого до бурого цветов.
Каждый, кто в лесу встречал медведя, знает, что, завидев человека, он тут же поднимается на лапы, словно в знак привета. (Продолженье встречи зависит исключительно от вас.) Вот только женщинам их нечего бояться: медведь питает к ним извека особое почтенье, что выдает в нем дальнего потомка доисторического человека. Медведь всегда, каким бы зрелым и могучим ни был, хранит в себе немного от ребенка — случайно ли, что женщины мечтают родить хорошенького медвежонка. И многие из них в девичестве играют с плюшевым медведем как обетованьем тайным материнства.
Нам следует признать, что все мы состоим в родстве с медведем с доисторических времен. Средь ископаемых преобладают останки пещерного медведя, который соприсутствовал всем поселеньям наших первобытных предков. Да и в наше время берлога остается самым пригодным для жизни логовом из всех звериных нор.
А древние германцы и латиняне, что равно поклонялись медведю, усердно нарекали его именем (Bera или Ursus на их наречьях) огромное количество святых, героев, городов.
ЛАМЫ И ВЕРБЛЮДЫ
Шерсть ламы нежно шелковиста, хотя ее пушистое руно завито в пряди леденящим ветром гор, среди которых она степенно шествует, горделиво воздымая голову на длинной шее, дабы насытить взор бескрайностью просторов и напитаться пречистым духом горных высей.
А где-то там, в пустыне, меж жаркими барханами верблюд плывет, качаясь, словно волокнистая гондола среди песчаных
И как верблюд в своей продубленной утробе таит для жаждущего животворность влаги, так мягкая, округлая и женственная лама для взора одинокого являет миражный образ ласковой супруги.
ЗЕБРА
Зебра твердо верит в неотразимость своей зебристости и, пристрастная своей окраске, по временам тигреет.
Навек плененная плетеньем черно-белых лент, она привольно скачет в неволе примстившейся свободы: «Non serviam»[18], надменно возглашает ее природная строптивость. Отказавшись от попыток укротить ее неудержимый норов, человек надумал растворить стихийное начало посредством бесчестного смешения ее породы с природою осла и лошади. Все напрасно. Ни полоски, ни крутость нрава не исчезали в помеси зебриной.
Как онагр и квагга, зебра торжествует над стремленьем человека подчинить себе породу лошадиных. Так остались навсегда свободными ближайшие сородичи собаки — койоты, волки и лисицы.
Но вернемся к зебре. Нет никого, кто столь достойно мог бы наполнить свою шкуру содержимым. Гурманствующие зебры пожирают целые равнины степной травы, прекрасно зная, что никакой скакун чистопородный не сравнится с ними в поступи и стати. Лишь лошадь Пржевальского, живой образчик наскального искусства, очерком фигуры напоминает безупречность линий зебры.
Не довольствуясь отличьем от себе подобных, зебры еще и изощряются в отличьях персональных — не бывает особи, что повторила бы рисунок своей товарки. Неотличимые в своей однокопытности, они неповторимы в рисунке кожи, точно отпечаток пальца: все полосатые, но каждая на свой манер.
Нет спору, многие из них с охотой соглашаются дать круг-другой на радость детворе. Но верно также то, что, верные своей природе, они проделывают это для рисовки, вышагивая, как на параде.
ГИЕНА
Немногословное животное. Описание гиены должно быть кратким и сделанным словно на ходу. Итак: смешенье воя, вони и мерзкой пегости клоками. Перо отказывается описать чудовищную помесь свиньи и тигра, тупорылость собачьей морды и трусливую покатость сильного извилистого тела.
Но стоп. Необходимо занести особые приметы преступника: вооруженная острыми клыками, гиена склонна нападать на жертву целой шайкой, в пустынном месте и всегда с оглядкой. Ее клокочущий, как хохот, лай, пронзающий ночную тишину, заставит вспомнить дом умалишенных. В своей развратной алчности она предпочитает смрадный дух гниющей плоти, а для победы в любовных игрищах приберегает снадобье зловонное меж задних ног.
Но прежде чем расстаться с этим мерзким цербером из царства хищников, трусливо ждущим мертвечины, заметим, что у гиены немало продолжателей, и ее уроки не пропали даром. Возможно, никакая иная тварь не возымела столь многих подражателей среди людей.
ГИППОПОТАМ
Задумчивый не от годов, а от природы и удрученный мелизной болота, гиппопотам с тоскою погружается в себя.
Наибольший средь сынов природы, он томится превосходством над миром меньших: птиц, цветов, газелей. Сомлевший от праздности и скуки, он впадает в дрему в своей луже, точно пьянчуга беспробудный, закутанный в бесцветное от грязи рубище.