Избранное
Шрифт:
Уваров слушал нахмурясь:
— Деньги брал?
— Ни копейки! — твердо ответил Лешка. — Я от вас и не ожидал, Николай Павлович, что вы такой вопрос мне зададите. Я вам…
— Ладно, — почему-то чувствуя неловкость, оборвал его Уваров. — Что ты ко мне пришел плакаться? Иди к директору. Он что, отказывается от своего приказа?
— Не отказывается он. «Ладно, говорит, завтра оформлю». А потом — опять «завтра». А сам недовольный. Мне уже и говорить неловко. Каждый день в глаза ему засматриваю. Конечно, у него дела, но ведь люди на меня валят.
— Заяви
— На Иван Семеныча?! — вскинулся Лешка. — На командира своего? Как это можно! Вы сами знаете, чем я Иван Семенычу обязан. — И уже тише добавил: — А не захочет он, кто мне поверит? Ведь ни бумажки, ни записки. Один словесный приказ по телефону.
— Так что ж, ты думаешь, что Иван деньги взял? Смотри, Красков!
— Они ему тогда нужны были, — просто сказал Лешка, — он Ольгу по свету возил, удивлял.
— Уйди, — приказал Уваров, — я ему скажу.
Разговор с Иваном был короткий. На улице.
— Ты кончай эту историю с Красковым. По дружбе советую. Грязь к тебе липнет.
— Да нет там никакой истории, — поморщился Иван, — одни сплетни.
Что теперь Ногайцеву советы друга! Теперь он не мальчишка, своим умом живет. Очень возгордился ты, Уваров, думая, что по одному слову послушает тебя директор.
А о Краскове заговорили все громче. Почтальон, старый знакомый Уварова, вручая ему газету, сказал:
— Повестку сегодня Краскову отнес. Прокурор вызывает. А не блуди, не воруй…
В этот же день Алексей Красков выстрелом из охотничьего ружья покончил с собой, оставив записку:
«Я ни в чем не виноват. Жить виноватым не могу».
Дверь открыла Ольга. Уваров оттолкнул ее плечом и прошел в комнату.
Иван обедал. Отодвинул тарелку, расплескал борщ, встал навстречу Уварову.
— Слышал? Эх, Лешка, Лешка, что наделал! С собой покончил, а?
Сдерживаясь, Николай глухо сказал:
— Это не Лешка с собой покончил. Это ты его убил.
Он увидел, как испугался Иван. Серые кошачьи глаза его округлились, толстые губы обмякли, кожа на щеках задрожала.
— Николай, опомнись, ты что…
Говорить было нечего, оправдываться нечем, хватался за пустые слова. Но, взглянув на лицо Уварова, напряженное, яростное, крикнул не своим, сдавленным, тонким голосом:
— Кабы не я, ты б его десять лет назад кончил! Ты его трибуналом судить хотел…
Не слушая, Уваров спросил:
— Сколько ты на Алексеевой смерти заработал?
Иван замахнулся. Может, и ударил бы, но открылась дверь, заглянула Ольга. В шубе, в новых ботах.
— Вы здесь беседуете, а мне это неинтересно. Я пойду погуляю. Ладно, Ванечка? — И наставительно сказала Уварову: — А все же невежливо, когда мужчина с женщиной не здоровается. — Она кокетливо помахала варежкой на прощанье.
Ее приход будто придал Ивану силы:
— Кому Алексея больше жаль — мне или тебе? Он мне вместо сына был!
— Замолчи! — крикнул Уваров. — Я сюда шел — думал, в тебе хоть зерно коммуниста осталось. А ты вор и убийца, и я это докажу.
Иван усмехнулся:
— Не
И тогда, задушенный ненавистью, Уваров медленно и раздельно сказал бывшему другу:
— Деньги, что украл, вернешь. Все, до копейки. Десять дней сроку даю. А дальше имя мое забудь, как я твое забуду.
Кровь шумела в ушах.
Вышел — чуть не упал.
А Ногайцеву, видно, суждено удивлять людей. Восемь тысяч, как одну копеечку, внес за своего дружка Краскова. Так и объявил: «Вношу, чтоб очистилась его память». Вот он какой, Иван Ногайцев!
Восемь лет прошло с тех пор. И вот зовет старый друг.
Анна последний довод приводит:
— Перед смертью все грехи человеку прощаются.
— Нет, — твердо сказал Уваров, — не позволено жизнь на земле пачкать. Жить надо светло.
Опустила голову Анна.
Он сказал еще:
— Все будем умирать, и ты, и я. Смерть прощения не дает.
КРОЛИКИ
Еще не проснувшись, Петр Савельевич понял, что кто-то идет по его участку. И не идет, а крадется. Поставит одну ногу, утвердится и подтягивает другую. Так несколько раз. А до этого он слышал, как человек перепрыгнул через забор, шмякнулся и замер — пережидал время. Все это пришло во сне, мешалось с лесными шумами, с треском сучьев, со скрипом веток, с шуршанием опавших листьев.
Проснулся Петр Савельевич не сразу, хотя уже знал, что проснуться надо. А встать не рывком, а тихо и выйти неслышно задней дверкой через другую половину дачи, чтобы не спугнуть раньше времени того, кто вдруг, плюнув на осторожность, пробежал по дорожке к кроличьим клеткам.
Накидывая телогрейку, напряженными руками отпирая дверь, Петр Савельевич почуял, как завозились по клеткам потревоженные кролики. Крольчатник находился в отдалении, по-настоящему слышать это было невозможно, но он явственно различал топот и трепыхание зверьков, потому что в точности знал, как это все бывает. А когда его обдало промозглой сыростью октябрьской ночи и духом перепрелой листвы, то уже явственно донесся жалобный писк зверька, которого хватают за уши.
Петр Савельевич остановился за яблоней. Упустить вора хуже, чем вовсе проглядеть. Спешить надо с умом. Единственный вору путь — к калитке и через лес на станцию. В глубь участка ему податься некуда. Было бы хоть какое-нибудь ружьишко для виду! Если там двое, то с палкой не очень справишься, хотя по слуху один.
Хозяин осторожно отделился от яблони. Небо одного цвета с землей пропадало в плотном тумане. Но Петр Савельевич и слепой прошел бы по своему участку, не споткнувшись. Он переждал еще за скирдой сена, сложенного у крольчатника. Теперь в сером тумане он увидел движущуюся тень. Уже не надо было прислушиваться, и уши, точно отдыхая, перестали ловить шорохи. Зато обострилось зрение. Большой темный человек судорожными движениями отбивал клетки, нагибался, шаря в клетках, распрямлялся, подтаскивая мешок.